Станислав Малышев - Военный Петербург эпохи Николая I
В отличие от залов Дворянского собрания, здесь и военные могли полностью перевоплощаться. Наряжаясь в костюмы прошедших эпох, экзотических народов или балаганных персонажей, скрывая лица под масками, стараясь изменить даже голос, люди беззаботно веселились, танцевали, мужчины преследовали дам, дамы заигрывали с мужчинами. Самой распространенной фразой для завязки интриги было «Я знаю вас», или «Маска, я тебя знаю». Собеседнику оставалось гадать, действительно ли его знают, и кто скрывается под маской, или это игра незнакомки с незнакомцем. Когда вечер заканчивался, гости снимали маски. Желающие остаться неузнанными к этому времени старались исчезнуть, оставляя после себя неразгаданные загадки. В полном костюме — пастушек, испанских грандов и испанок, пьеро, арлекинов, рыцарей, шутов, турок и турчанок и так далее, были не все. Многие танцевали в обычной одежде и черной полумаске.
Среди многочисленной костюмированной публики здесь бывал и офицер Л.-гв. Гусарского полка Лермонтов. Впечатления, полученные в этих залах, легли в основу написанной им в 1835 году драмы «Маскарад», главная интрига которой завязывается именно в доме Энгельгардта. Гвардейский офицер, такой как лермонтовский князь Звездич, пускаясь в маскарадные приключения, мог быть завлечен маской, которая впоследствии могла оказаться кем угодно, от благородной аристократки до девицы, которую никто бы не допустил в приличное общество. На это намекает ему Арбенин:
Да маски глупой нет:
Молчит… таинственна, заговорит… так мило.
Вы можете придать ее словам
Улыбку, взор, какие вам угодно…
Вот, например, взгляните там —
Как выступает благородно
Высокая турчанка… как полна,
Как дышит грудь ее и страстно и свободно!
Вы знаете ли, кто она?
Быть может, гордая графиня иль княжна,
Диана в обществе… Венера в маскераде,
И также может быть, что эта же краса
К вам завтра вечером придет на полчаса.
В обоих случаях вы, право, не в накладе.[169]
Кроме балов и маскарадов важное место в жизни каждого гвардейского офицера в Петербурге занимал театр. Партеры и ложи переполнялись блестящими мундирами всех полков. Николаевская эпоха сбыла временем расцвета русского театра. Артист Бурдин писал: «По обилию талантов русский театр был тогда в блестящем состоянии. Каратыгины, Сосницкие, Брянские, Румянцев, Дюр, Мартынов, Самойловы, Максимов, Асенкова… Балет тоже отличался блеском имен во главе первоклассных европейских балерин: Тальони, Фанни Эльслер, Черито, Карлотта Гризи и др., а французский театр по своему составу мог соперничать с Comedie-Francaise, довольно назвать супругов Аллан, Брессанс, Дюрфура, Плесси, Вольнис, Мейер, Бертон, Руже, Готи, Верне, позднее Лемениль и другие».[170]
Многолетний директор Императорских театров Александр Михайлович Гедеонов в молодости был боевым офицером-кавалеристом, участником наполеоновских войн; в числе полков, где ему пришлось послужить, был и Кавалергардский. На новом поприще тайный советник Гедеонов, несмотря на свой тяжелый характер и недостаточно глубокое понимание искусства, много сделал для развития отечественной сцены, оставив благодарные воспоминания и артистов, и публики.
При Николае I в Санкт-Петербурге было три главных, императорских театра. Самый старый, стоявший на месте нынешней Консерватории на Театральной площади, назывался Большим, или Каменным. Построенный Антонио Ринальди в конце XVIII века, он несколько раз перестраивался, становясь все больше и вместительнее. Именно он был воспет Пушкиным в «Евгении Онегине». В 1832 году Карл Росси построил выходящее на Невский проспект великолепное здание театра, который в честь одной из дочерей Николая I был назван Александринским, но иногда его тоже называли Большим. Он предназначался для русских спектаклей. В 1833 году на Михайловской площади, вблизи Михайловского дворца, был открыт построенный Александром Брюлловым Михайловский театр — все эти объекты назывались по имени великого князя Михаила Павловича. Здесь обосновалась французская труппа, но бывали и немецкие, и русские спектакли.
А.М. Гедеонов. С портрета 1840-х гг.
Александринский театр. Литография А.Ф. Чернышева. 1851 г.
Князь Имеретинский вспоминал: «…из преображенцев мало кто ездил в большой свет, зато почти все посещали театры. Было то самое цветущее время для сценического искусства… Перед кассами разыгрывались стыки и даже генеральные сражения…
Русская сцена могла бы назвать ту же эпоху своим золотым веком… великосветские партизаны посещали оперу, балет и Михайловский театр. Но русская сцена примиряла и воссоединяла все кружки. Александринский театр, „Александринка", или „Кабачок", как его интимно называли. Хотя и этот театр был императорским, как и все они вообще, но, странно сказать, в русском театре этикет был гораздо слабее, чем в остальных. В оперу и в Михайловский военные ездили не иначе, как в мундирах, опоздавшим следовало идти на цыпочках, — а то зашикают, и волочиться было совершенно невозможно, или очень дорого. Совсем в других условиях находился русский театр. Этикет был там гораздо слабее, военные ездили туда в сюртуках, можно было приехать в „Александринку" после хорошего обеда, шуметь, хлопать, даже шикать. И поволочиться было за кем. Страсть к театру обуяла всех, и „Александринка" соединила все кружки. Туда охотно ездили и офицеры, и аристократы, и пьяная артель. Эта страсть породила целое общество театралов».[171]
Офицеры был не только страстными театралами, но и поклонниками красоты актрис, певиц, балерин. Гвардейцы занимали первые ряды партера, и во время спектакля обожатель вел со своей красавицей беззвучный, но страстный разговор на языке взглядов, мимики, жестов. По воспоминаниям преображенца Колокольцева, именно в Александринском театре это было особенно сильно развито: «Мимика офицеров из партера со сценой была доведена до утонченности. Потом, как офицеры, по окончании спектакля, собирались у театрального подъезда, дожидались выхода актрис, подсаживали их в кареты и потом провожали кареты до места жительства.
Одно, чего еще недоставало, это, чтобы кто-нибудь из офицеров не проник в театральную школу, так как она находилась рядом с театром. Но, кажется, это было уже недоступно и недосягаемо».[172]
Самый строгий надзор был за воспитанницами театральной школы. Они уже играли на сцене, но жили в школе как бы на казарменном положении. Только один безумно влюбленный юноша, преображенец, по воспоминаниям Колокольцева, «прапорщик или подпоручик» Никитин, чтобы лишний раз увидеть предмет своей страсти, проходил в театральную школу, переодевшись старухой-торговкой. К сожалению, любовь не только пробудила в Никитине способность к перевоплощению, но помутила рассудок настолько, что он забыл свой служебный долг, и чтобы попасть на спектакль, где играла возлюбленная, самовольно ушел с караула. Вместо того чтобы находиться на посту, опоясанным форменным шарфом, в кивере и шейном знаке, во главе своих солдат, офицер покинул пост и в выходной форме поскакал в театр. Появление в театре, где он был сразу замечен и всей публикой, и однополчанами, которые помнили, что он должен быть в карауле, и дивизионным начальником Исленьевым, в один миг погубило репутацию Никитина. Колокольцев так описывает это красивое и безрассудное моральное самоубийство: «Во-первых, Никитин имел уже известность в театральной публике патентованного, так сказать театрала, а к этому, молодой человек не дурен собой, стройный, головная прическа на манер Букингама, слегка волосы назад; в новеньком щегольском мундире, конечно, без караульного шарфа, на руках как снег белые перчатки, треугольная шляпа под мышкой — он прошел срединою партера с такой выразительной ловкостью, что, не взирая на то, что занавес взвился, все взоры публики невольно на него были обращены!
