Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…
Эттингеры поймали такси и отвезли меня домой.
Дома, сквозь работу – прочла я главу ее «Воспоминаний» о Горьком и о Елабуге – Чистополе. Пишет она литературно, иногда даже хорошо – но растянуто, болтливо и не правдиво. (Потому и 3 издания). Все углы сглажены. О своей 15-летней ссылке – ни слова. О том, куда делись в 39 году Эфрон и Аля – ни звука. В смерти Марины Ивановны виноваты не бедность, не безработица, не гонимость, – вообще не власть – а только Мур, сказавший ей «Кого-нибудь из нас двоих вынесут отсюда ногами вперед». Она ушла в смерть, чтобы заслонить дорогу в смерть ему. (Как будто он в самом деле хотел самоубиться). Это был ее материнский подвиг. В ней была огромная жизненная сила, «Цветаевы от бедности не умирают». Это только людям, привыкшим к комфорту подмосковных дач, Чистополь был страшен, а Марине Ивановне нет «она привыкла ютиться в предместьях Праги и Парижа».
Так что ей мои воспоминания – поперек горла. Потому наверное она не звонит мне (слава Богу).
В предместьях Праги и Парижа наверное есть водопровод и электричество. Есть на чем варить еду. Есть чем зарабатывать деньги. Есть где печататься – хоть изредка.
В Москве и под Москвой (Голицыно, Болшево) Цветаева жила в нужде, в тесноте – но Дом Творчества! Обеды из Дома Творчества! Переводы! А в Чистополе: «Какая ужасная улица!» «Я не могу тут жить!»
Конечно, роль Мура в ее самоубийстве велика. Грубость, холод, непонимание в ответ на любовь. Но не из-за его дурацких слов это случилось. В эвакуацию она приехала уже полумертвая (отчасти из-за того же Мура, который всегда терзал ее). Ее – см. Блока – «слопала матушка Россия, как чушка своего поросенка»[516]. КГБ. Война. Нищета.
Кроме того, первоисточник весьма ненадежен. Оказывается, слова Мура известны Анастасии Ивановне со слов Саши Соколовского[517] – а тот ведь патологический лгун. Он мог и придумать. Раз. Во вторых – если Мур произнес эти слова, то ведь их никто не слышал (по-французски) – зачем он пойдет к Саше, которому 13 лет[518], их рассказывать? Самому на себя доносить? А Саше 13 лет, и знакомы они 10 дней. Такое можно о себе открыть разве что на исповеди или, рыдая, на плече у сестры.
Затем в книге – большой поклеп на Конст. Георг. Паустовского и на Эренбурга. Помню, как Паустовский мне и К. И. рассказывал с возмущением о сброшенном в Тарусе камне и о том, что он его попробует достать и поставить (у К. И. в Дневнике – запись[519]). Вообще Константин Георгиевич был горячий поклонник Цветаевой, как и Татьяна Алексеевна. Эренбург тоже – худо ли, хорошо ли, но он первый стал здесь «пробивать» Цветаеву. И вот теперь в книге Анастасии Ивановны написано, что отдали распоряжение сбросить камень – по просьбе Али (?) – члены Цветаевской Комиссии по наследству – Эренбург и Паустовский. А сделали это в действительности местные власти; если же Союз Писателей – то только какой-нибудь президиум, но никак не Эренбург и Паустовский.
14 ноября [декабря] 84, пятница, Переделкино. Читая Слонима о Цветаевой, я, конечно, поглядела немного и ее стихи. Крик ненависти; крик любви. Никаких полутонов и никакой тайны. Одна пронзительность. При этом мощная, но не от силы, а от истерии. Ведь истерики необычайно сильны, но это не сила твердости и покоя – как у А. А. – а сила истерического толчка. И потом – центр где? Нравственный центр? О чем она так исступленно кричит? «Судорог и перебоев / Хватит?»[520] Да, хватит.
Я читала когда-то Тамаре Григорьевне «Попытку ревности». Мне нравилось, ей нет. Я спросила: «Синтаксис не нравится». – «Синтаксис, но не стиха, а души».
25 апреля 85, четверг, Переделкино. По радио – рассказы Шаламова. Я их не слушаю, выключаю, и не могу отдать себе отчета в том, почему не люблю их. Когда-то Фридочка подарила мне их в машинописи – целую книгу. Я прочла рассказов 5 – и бросила, и кому-то отдала. А ведь все, что он пишет, правда. И художнического умения не лишен. А – чего-то нет. Чего? Чувства меры? Способности обращать ужас и хаос в гармонию?
5 июля 85, среда, Москва. Пока я лежала без всякого дела и почти без зрения, я попросила Люшу прокрутить мне магнитофонную запись вечера в Некрасовской Библиотеке, где месяцы назад – кажется в феврале или марте – Леонович[521] читал стихи. При встречах он молчалив, сдержан (во всяком случае, с нами), а на трибуне смел и очень громко. Читает драматически. Ведет себя вызывающе. Вступление: «Пользуясь свободой устной речи, прочту те мои стихи, которые вырубили из моей книги».
Сначала грузинские переводы. Виртуозно и задушевно. Потом, наконец, свои (Грузины обязательны, потому что книга выходит в Тбилиси). Душевно, сильно, очень драматично. И очень противоречит цензуре, очень. Тут и Шаламов, и Ольга Степановна, умершая в тундре[522], и «Гвоздями в меня вколачивали страх»[523] (и как били Шаламова!), и сходка мертвых поэтов под Новый Год, а потом поэма о Твардовском. Ну конечно Александр Трифонович тут не подлинный, а легендарный (Твардовская легенда все растет), но взят он очень смело: т. е. рядом с доблестью показана и его верноподданность. Цитируется
Мне правда партии велела…[524]
партии, которая вовсе не та, в какую А. Т. вступал. (Та, та, у этой партии никогда не было правды.) Вот, великая страна родит обильно. Откуда он? Живой, талантливый, смелый? И как сделать так, чтоб он не сломал себе шею?
Духовенство России
Исторически чисто[525].
Думаю я о религии.
Легенда о Христе – великая легенда. Рождена она невозможностью для человека понять и принять мысль о смертности всего живого. Нужен образ воскресшего. Он воскрес – и ты надейся на свое и общее воскресение. Эта надежда украшает и осмысляет жизнь, и утешает людей уже 2000 лет. Но нравственности из нее не выведешь никак. Все евангелисты, апостолы и пророки и сам Христос изрекают нечто совершенно противоречивое. То ли «не мир, но меч», то ли «ударили по одной щеке – подставь другую»; то ли выгнал из храма фарисеев и книжников и ни с того ни с сего осудил смоковницу, то ли простил разбойника и непотребную девку и возлюби ближнего, как самого себя. «Возлюби!» Любовь – чудо, подарок, по команде не любят. Человечество 2000 лет исповедует Христа, а кровь с каждым годом льется не ручьями, не реками, а уже морями и океанами, хлещет, люди дошли до Хиросимы, до Сталина, Берии, Ежова, Молотова, Гитлера, Эйхмана, Геббельса. Вообще
