Василий Ершов - Раздумья ездового пса
Русяев как-то однажды небрежно бросил: «Я тебе на Ан-2 в пьяном виде сделаю то, что ты в трезвом на велосипеде не сделаешь».
Заспорили они как-то в Ярцеве с командиром звена Робертом Муратовым, тоже признанным асом, о возможностях пилотирования и чутьё машины. И Муратов подначил:
— А слабо тебе, Ваня, сбить лыжей… шапку с полосы? Ставлю литр спирту; вот моя шапка.
Разговор шёл в лётной гостинице, где мы отсиживались по непогоде: за бортом валил густой снег. Присутствовали экипажи, техники; судьёй вызвался быть начальник аэропорта старый лётчик Кольцов. Выпито было только по первой рюмке ; встали, строем пошли на полосу, положили у посадочного «Т» новую муратовскую соболью шапку. Иван о чем-то пошептался с техниками, запустил ещё тёплый Ан-2, взлетел и растаял в снегопаде.
Выскочил он из заряда над самым торцом полосы, чуть довернул на нас, выровнял машину и подкрался к полосе с левым кренчиком; лыжи висели пятками чуть вниз; левая почти касалась снега. Мы замерли.
Бац! — шапка кубарем влетела в толпу, чуть не в руки хозяину; самолёт развернулся, описал круг, подрулил; одновременно с остановкой замерли лопасти винта.
Русяев открыл форточку, закурил, ухмыльнулся: «так слабо или не слабо»?
Муратов угрюмо рассматривал то, что осталось от его роскошной, из выходного бурого соболя, шапки: рваные, измазанные маслом ошмётки. Техники по просьбе Русяева намазали носок лыжи известной авиационной смазкой ЦИАТИМ-201; перед касанием Иван вдобавок нажал гашетку тормоза, и из подошвы лыжи выпустилась тормозная гребёнка: для науки.
— Роберт, беги за спиртом, — заключил Кольцов. — И не спорь с Иваном.
Русяев был один из немногих лётчиков, кто, будучи облечён властью, ею не развратился, а воспитывал личным примером: он мог показать, а значит, был для всех нас безусловным авторитетом; и для меня он навсегда остался примером Мастера высочайшего класса.
Вдохновившись примером с шапкой, я начал тренировать себя на точность расчёта, сшибая носками лыж бруствер на площадке Подтесово, куда мы во время ледохода на Енисее перепрыгивали раз по пятнадцать в день, перевозя пассажиров, пока паром не работал. За день я аккуратно подстригал бруствер слева направо от края до края. Однажды упал чуть раньше, оставив позорные следы. На разборе эскадрильи Русяев без обиняков заявил:
— Мужики. Что положено Юпитеру, то не дозволено быку. Утром в Подтесове бруствер подмерзает, соображать надо: можно встать на нос. Тот, кто это делает, поступает… — он сказал русское матерное слово. — Не так надо себя тренировать. Чтоб больше не было.
Он не назвал фамилии. Хотя знал.
Через полгода он отправил меня переучиваться на Ил-14, понимая, что засиживаться на лёгком типе нельзя… да и сам ушёл следом за мной.
Ил-14 в шестидесятые годы был лайнером местных авиалиний. По тем времена и он был прекрасно оборудован, имел курсо-глиссадную систему, астрокомпас, летал с грунтовых полос, справлялся с умеренным обледенением. Но ещё не имел радиолокатора и высотной системы наддува кабины, позволяющей летать выше 4000метров. Изумительно надёжные, доведённые до совершенства поршневые двигатели его, общей мощностью 4000 лошадиных сил, обладали мгновенной приёмистостью, а уборка шасси происходила буквально за пять секунд, может, даже за три.
Сколько загрузки мог везти этот самолёт, никто не знает точно: сколько грузили, столько и вёз. Надо было только на взлёте суметь на скорости 80 оторвать переднюю ногу и добавить режим двигателям с номинала до взлётного. Машина рывками вылезала из грязи или глубокого снега, иной раз приходилось ей помогать небольшим довыпуском закрылков перед отрывом, а уж после отрыва и мгновенной уборки шасси по тому, как долго приходилось её выдерживать на пяти метрах для разгона скорости, можно было определить, какова загрузка. Скрёб высоту лайнер медленно, по 2 — 3 метра в секунду, но эшелон, 1200 — 1800, всегда наскребал.
Зимой была особенность: пока не наберёшь эшелон и не разгонишься, отопление практически не работало. Приходилось отогревать озябшие руки в голенищах унтов, а перчатки, чтоб подсохли, натягивать на патрубки обдува стёкол, из которых била струя воздуха положительной температуры. У хорошего бортмеханика были с собой тряпочки, которыми он затыкал все известные дырки, — с этим летать было тепло; иные же, по неопытности или из-за лени, зябли.
Автопилот был гидравлический, допотопный, однако, дёргаясь в нервном тике, он машину таки держал. Только корректора высоты не было, и приходилось все сремя подкручивать кремальеру на пульте, чтоб удержать высоту. Делались «ленивчики» из трубки с куском шланга: надетый на кремальеру и уложенный на секторы шага винта, он позволял подкручивать, не нагибаясь к пульту.
Искусством бортмеханика было — так свести обороты двигателей, чтобы исключить их «гавканье» в полёте. Двигая секторы шага винта, умелый механик, превращал длинное «гау-гау» в более частое «гав-гав-гав», пока не добивался исключения резонанса: моторы ровно и монотонно гудели низким и не раздражающим «ду-ду-ду-ду-ду».
Рассказывают, как в длительном полёте бортмеханик однажды проснулся от того, что чуть изменился тон работы двигателей. В монотонном гуле очень тонко чувствуется малейшее изменение. Открыв глаза он вдруг увидел руку на рычагах — с перстнем и в широком чёрном рукаве… оглянулся в ужасе: господи, священник, в рясе!
Священник приложил палец к губам: тихо, не буди экипаж…
— Извини, сын мой : я — старый бортмеханик, не могу уснуть в салоне.
Двигатели гавкают! Зашёл вот по старой памяти…
Быстро и профессионально свёл обороты, перекрестил экипаж, сказал «Ты поглядывай» и ушёл в салон, оставив бортмеханика размышлять о лётных судьбах.
На Ил-14 я оттачивал мастерство приборного полёта. Условия для этого были самые подходящие: если погода была облачная, то сразу после взлёта — и до самой высоты принятия решения — полет проходил вне видимости естественного горизонта. Рабочие эшелоны были от 1200 до 3900. Трясло, трепало, но зато практика была хорошая: отключай автопилот да знай себе крути руками.
Здесь я впервые столкнулся со зрительными иллюзиями, преследующими пилота в слепом полёте. Я о них раньше читал, усмехался, а тут они проявились всерьёз. Казалось, что машина летит с креном, что она теряет скорость; хотелось рефлекторно отдать штурвал от себя или же исправить несуществующий крен. Опытные пилоты научили, как избавляться, если уж очень припечёт: опустить голову ниже колен и резко потрясти ею, чтобы вестибулярный аппарат перестроился. Но главное, говорили они, надо крутить и крутить руками. только практика приборных полётов спасает, только привычка.
