Эдвард Радзинский - Мой лучший друг товарищ Сталин
Арест «по-семейному»
Но оказалось, он придумал поручить мне особое задание.
Вместо моей семьи Коба решил заняться… своей! Как в 1937 году! Чтобы поняли: нет неприкасаемых. Чтобы ужаса в Москве было побольше.
Стояла теплая осень. Накануне празднования очередной годовщины Октябрьской Революции (и очередной годовщины гибели Нади) меня привезли к нему на дачу. Я шел по дорожке мимо знакомого пруда, когда увидел «забавную» картину. В неглубоком пруду торчала знакомая лысая голова. Это был Поскребышев. Выяснилось, что его туда ловко столкнул Берия. Сам Берия стоял на берегу и хохотал. Такие нынче были молодецкие шутки…
Коба сидел здесь же, на скамейке. В шинели, наброшенной на мундир с золотыми погонами, в фуражке, расставив больные опухшие ноги в валенках, он молча наблюдал за развлечениями соратников.
Поскребышев мрачно вылез из холодного пруда, представление закончилось.
— Мы с Фудзи пойдем в дом, — сказал Коба. — А вы забавляйтесь. — И добавил с усмешкой: — Дело молодое.
Он поднялся, тотчас подъехала коляска. Ходить ему теперь стало непросто — опухшие ноги. Но в этот раз он прогнал коляску. Мы пошли пешком к даче.
— И ведь такой маленький был пистолет, — вдруг произнес Коба и показал, какой маленький. — Это Павлуша привез ей! Тоже — нашел что подарить! Она мне все праздники отравила… — (И сейчас, после стольких лет, не отпускала его Надюша!) Он помолчал. Потом мрачно добавил: — Семейку свою мне оставила. Хороша семейка — одни хлопоты. Надо что-то делать с Женей… — (женой умершего Федора Аллилуева).
После смерти Павлуши Женя поспешила замуж. То ли не простила страшному любовнику смерти мужа, то ли попросту боялась его. Ведь раньше, при Павлуше, он не мог до конца завладеть ею. Теперь мог. Думаю, поэтому она убежала замуж. Он понял и не простил ей. Помню, он тогда очень злился. Давно все это было… Но для моего друга Кобы нет срока давности. У него слоновья память.
— Женя распространяет нехорошие слухи, — сказал Коба, — будто ее Павлушу отравили.
Конечно, Коба это придумал. Женя, как все мы, жила в страхе. И боялась только одного — что он о ней вспомнит.
Коба с усмешкой продолжал:
— Но если поверить, что Павлуша действительно был отравлен, то, скорее всего, — выдержал паузу, — …ею! Обычная история. Путалась с другим мужчиной, захотела избавиться от мужа. Недаром после смерти Павлуши тотчас выскочила замуж за этого мужика. Именно так считают товарищи чекисты и настаивают на ее аресте. Я не имею права ее защищать. Ты поезжай вместе с ними. Это такое дело… семейное. Проследи, чтоб все прошло без их обычной грубости, чтобы сделали вежливо. Сидеть она, конечно, будет в особых условиях…
Я пошел. Боже, как я его ненавидел. Но пошел! Пошел!
Мы с офицером НКВД в штатском подошли к квартире. Позвонили. Дверь открыла очаровательная девушка. В руках у нее была книга.
— Можно Евгению Александровну? — спросил офицер.
Она крикнула:
— Мам, к тебе!
Раздался голос Жени:
— Кто там?
— Какие-то два гражданина, — сказала девушка и ушла обратно в свою комнату.
Вышла Женя. Постарела…
Офицер, стараясь быть вежливым, проговорил очень тихо:
— Гражданка Аллилуева. Вы арестованы. Вот постановление. — И протянул бумагу. — Обыск сделаем в ваше отсутствие. Одевайтесь, возьмите теплые вещи и двадцать пять рублей на всякий случай.
— Да, я уж давно собралась… — И крикнула: — Доченька… я пошла.
Та высунулась из комнаты, все еще не понимая:
— Мам, ты куда?
— Туда. Запомни, девочка: от сумы да от тюрьмы не зарекайся, в наше время они рядом, — засмеялась, чмокнула дочь в щеку. В чем была, почти бегом, мимо меня и оперативника, — к входной двери. Выскочила на лестницу…
Я помнил и про Савинкова, и про моего соседа. Рванулся за ней. Успел. У самых перил, когда она уже перегибалась, схватил ее. Молча боролись. Оперативник стоял остолбеневший. Билось в руках сильное тело, а я шептал бессвязно:
— Жить надо! Разве можно… У вас дочь…
Она смотрела безумными глазами. Сказала:
— Он хотя бы зверь. А ты ничтожество, Фудзи! Ты — никто, ты — его плевок. Неужто не стыдно, ведь ты старый человек. Пусти, не буду.
Я отпустил. Она молча стала спускаться в сопровождении офицера. Я остался стоять у квартиры. Там, в машине, ее ждали еще двое.
Точно не помню, но, кажется, через месяц он посадил Анну Сергеевну, родную сестру Нади.
Я был у него на Ближней, когда в комнату вбежала Светлана. Она, видно, только что приехала, даже не сняла пальто.
— Папа, тетю за что?! Ну так же нельзя!
— Знала слишком много, болтала слишком много. Это на руку врагам. Никогда меня об этом не спрашивай. — Добавил любимую присказку: — Есть у нас особое ведомство. Оно и нас с тобой арестует, если партии это понадобится.
Он был щедр. Вскоре партии понадобились родственники уже первой его жены.
Он отправил в ссылку Джоника Сванидзе, сына расстрелянных им Алеши и Марии Сванидзе.
Вся посвященная Москва (то есть партийная, литературная, научная элита) говорила (конечно, исключительно с близкими) об этих арестах, повторяя с ужасом: «Неужели снова тридцать седьмой год?»
Светанька и Васька
В это время он не пустил меня в Париж. Окончательно сделал меня специалистом по своей семье…
Помню, я сидел у него на Ближней, дело было еще до убийства Михоэлса. Мы выпили «сока», как он называл молодое грузинское вино.
И Коба заговорил:
— У тебя есть дочь, а у меня… то ли есть, то ли нет. Я ведь ее очень любил. Но она… — Он махнул рукой. — Ты не знаешь, это было в начале войны… — (Откуда мне знать, если я тогда…) — Васька на своей бардачной квартире познакомил ее с писакой, ловким говоруном, жидом, конечно. Ты представляешь, моя скромница Светанька в своих детских полуботинках без каблуков пошла танцевать с ним. Жиду сорок лет, и он — главный ебарь Москвы. Мне Лаврентий сообщил поговорку о нем: «Мужья на Каплера не обижаются» — стольких выеб! Она с ним начала встречаться!
В глазах у Кобы стояли слезы! Но я-то понимал, как после вечно пьяного брата, мрачного отца, тупых речей соратников этот блестящий говорун должен был ее потрясти!
— Тогда было не до нее. Разгар войны. Я опомнился, когда Лаврентий принес распечатки ее телефонных разговоров. Моя дочь… еще девочка… целуется в темных подъездах с сорокалетним мерзавцем. И сама по телефону бесстыдно беседует с ним об этих поцелуях! Встречаясь с ней, негодяй пересказывает романы американских-засранских писателей! Читает стихи расстрелянного антисоветчика Гумилева. Ты понимаешь, этот шпион… — (Коба привычно произвел его в шпионы), — планомерно развращал ее, причем сперва «идеологически»! — Его желтые глаза горели. — Я позвал ее. Пришла с нянечкой. Тут я и сказал… не мог сдержаться… понимал: нужно сдержаться… не смог! Сказал ей! Слышавшей от меня только нежности! «Страна воюет, люди гибнут на фронте, а моя дочь занимается блядством». Ты бы видел ее лицо… Ну что?! Ведь правда! Няня-дура лицо закрыла: «Да что же вы говорите такое!» А моя зло молчит. Я ей: «Мне все известно! Твои телефонные разговоры — вот они где!» — Коба похлопал по карману. — «Твой сукин сын — английский шпион, арестован». Знаешь, что услышал в ответ? «А я люблю его!» — Он посмотрел на меня с ненавистью. — Я впервые… ей!.. пощечину! Ну а как же! Ну, что же. Месяц молчала. Гада отправили в лагерь! Нужно было его расстрелять… но нельзя. Маменькин характер, кто знает, что она выкинет… Представляешь, я ее боялся! Велел передавать ей, как бы тайно, весточки от него — дескать, жив. Так боялся! Но она скоро замуж выскочила… До сих пор гадаю — по любви или чтоб мне больнее? Потому что выбрала интеллигента и жида. Когда мне объявила, я ей сказал: «Черт с тобой, делай что хочешь!» Но велел не приводить мужа ко мне в дом. Родила от него сына…
