Дмитрий Лихачев - Заметки о русском (сборник)
Но это же явление имеет и обратную сторону. Кажется, что предлоги смягчают предложение или вопрос: «не подскажете ли вы мне, как пройти…», «попредседательствуйте за меня…», «пожалуйста, поприсутствуйте на этом заседании…», «я приболел».
Пушкин в одном из писем Вяземскому писал: «Ты достаточно умен, чтобы писать просто» (цитирую по памяти).
Старайтесь не говорить вычурно. Не говорите «объя́снить», «волнительно». Не надо употреблять милиционерских терминов или выражений, пришедших из детективных романов: «получать прописку» – в смысле «поселить» какое-либо растение, рыбу, животное в новом месте («сиг получил прописку в озере N»), «выходить на кого-либо» в значении «связаться с кем-либо» или «получить доступ к кому-либо». И не употребляйте штампованных выражений (если то или иное слово часто употребляется в газетах – бойтесь его): «высвечивать», «высвечиваться», «эмоциональный настрой», «контакты» вместо «связи» и некоторые др.
И еще надо думать о конкретном значении тех выражений, которые употребляешь. Вот выписки из газет: «…находят простор злые языки», «однако есть отдельные злостные шептуны и прочие антиподы, проявляющие свое истинное лицо именно в такие переломные моменты».
Парадоксы нашей издательской практики. Авторы обычно ругают своих редакторов (за редкими исключениями), редакторы в равной мере бранят авторов (тоже за редкими исключениями). Недоумевают: чему может «научить» опытного автора редактор, не издавший ни одного произведения и часто не написавший ни одной строки?
А у меня обычно отношения с редакторами издательства «Наука» хорошие. Во-первых, я стремлюсь получить себе редактора, с которым я уже работал, которого я знаю. Во-вторых, я сам говорю своему редактору, что следует проверить в моей рукописи. Вообще говоря, я не всегда внимателен… Но предупреждаю: у меня есть свои принципы в стилистическом оформлении мыслей, есть своя расстановка слов, не люблю длинных фраз и, когда речь идет об одном и том же, стремлюсь употреблять одно и то же слово. «Разнообразить» мои мысли каждый раз новыми словами не надо. Мы разделяем наши функции, уславливаемся о принципах, и все идет хорошо. Но бывает, что в издательстве, где меня не знают и где за мой текст берется молодой редактор, которому хочется «показать свою работу», как можно больше направить, у нас возникает взаимное раздражение, и тогда я хочу (внутренне) обратиться к своему редактору со словами, с которыми как-то обратился мой учитель акад. В. М. Жирмунский: «Я пишу уже полвека, а у вас какой опыт авторской работы?»
Я как-то спросил акад. А. С. Орлова, как бы он определил сущность некоторых знаменитостей. Он был очень меток и зол на язык. Вот что мне запомнилось:
Блок – тоскун.
Маяковский – оратор.
Пастернак – гурман.
Екатерина II – мадам Помпадур, добившаяся трона.
Пушкин – солнышко.
Никитин – песнь ямщика.
А других я не называю. Тут шли такие определения: «ярмарочный зазывала», «запевала», «прихлебала». Иных прозвищ, данных им моментально, я и не называю: сразу можно узнать – кому они даны.
Длинные слова в древнерусской литературе XV–XVI веков иногда необыкновенно выразительны именно трудностью своего прочтения и произношения: «мертвотрупогладательные псы» (псы, которые искали мертвечину), «богонадежное слово», «мудродруголюбные советы», «драгоценномудроплетенны», «светосиятельный», «грехоозябший», «люботоржественный», «всездравственный» и «всеизряднейший»; выражения: «многотщательный попечитель», «ненасыщаемая очима сладость», «всерадостное веселие», «предивный сиротского стадовождения сирокормитель»…
У Гоголя поразительно созданные сложные слова можно сравнить со сложными словами периода «плетения словес»: «умно-худощавое слово» («Мертвые души»), «обоюдно-слиянный поцелуй» («Тарас Бульба»), «глухо-ответная земля» («Тарас Бульба»), «длинношейный гусь» («Сорочинская ярмарка»), «короткошейная бутылка» («Коляска»), «древнеразломанные горы» («Страшная месть»), «зеленолиственные чащи» («Мертвые души»), «трепетнолистные купола» («Мертвые души»), «дюженогие запорожцы» («Тарас Бульба»). Многие из этих сложных слов отмечены в замечательной книге о Гоголе Андрея Белого.
«Да» и «нет» в нашем языке… Но как много синонимов мы можем подобрать к «да» («конечно», «безусловно» и т. д. и т. п.) и как мало к «нет». Соглашаемся всевозможными способами, а отвергаем немногими.
Различные записанные мной «удачные» ошибки: «Безобразие, которому цены нет». «Облицован доверием». «Задорный (вм. «здоровый») интерес». «Желаю вам плодородной работы» (из приветствия участникам съезда). «Прокрустова рожа».
Другая оговорка в речи официального лица: вместо «мы можем приступить к прениям» – «мы можем приступить к премиям».
Про одну даму сказали: «Она совершенно разочаровательна!»
Удачные выражения: «Его нос – подарок для карикатуристов». «Мечта отрубленной головы» (польская поговорка о совершенно несбыточной мечте), «Сам на себя облизывается» (о Лебедеве в «Идиоте» Достоевского). «Красота входит не спрашивая».
Еще одна смешная оговорка: «…переполнила каплю воды». Непонимание значения слова: «огрехи» вместо «грехи», «погрешности».
Интересные выражения: «музееспособные картины», «дары и удары судьбы», «неблагополучие благополучия» (с религиозной точки зрения), «мучительная обстоятельность слога», «молитвенно верить».
Вл. Набоков о действии хорошего стиля: «не столько грамматически, сколько ароматически».
Не люблю глупо претенциозного языка многих искусствоведов, изощряющихся в разных «красивостях». Вспоминается – «О друг мой, Аркадий Николаич! – воскликнул Базаров, – об одном прошу тебя: не говори красиво». И тем не менее у очень талантливых искусствоведов есть и в этом искусственном языке свои удачи. В каких-то работах Е. Ф. Ковтуна я читал о ксилографии Фаворского: «черное у него помнит, что было куском», «не плоскостное изображение, а уплощение», «штихель вспахивает», «мыслить в материале». Вспомнил: это у меня запись из превосходной статьи Е. Ф. Ковтуна «Плоскость и пространство» (журнал «Творчество», 1964).
Терминология охотничья, военная, морская – удивительно меткая. См. «Записки мелкотравчатого» Дрианского и рукопись охотничьего словаря, которую передали наследники в Институт русского языка АН СССР.
В кавалерии не оркестр, а «хор трубачей».
Острые шпоры назывались «строгие шпоры».
Слово в его одиночестве сильнее слова, перегруженного дополнительными определениями. «Я вас люблю» – сильнее, чем если сказать – «я вас очень люблю». Можно сказать при встрече «привет!». И это будет серьезно. Но произнести «горячий привет» – почти насмешка.
Л. Я. Гинзбург приводит такой пример из стихов Н. А. Заболоцкого:
На службу вышли Ивановы
В своих штанах и башмаках.
Эти стихи вызывающи по своей энергии. Но, замечает Л. Я. Гинзбург, «если бы, скажем, в серых штанах, уже ничего не было бы удивительного; энергия слова здесь именно в отсутствии эпитета» (Воспоминания о Н. Заболоцком. М., 1984, с. 149).
По образцу слов «аспиранты», «докторанты», «лаборанты», «адъютанты» можно создать слово «чертанты» (служители и ученики черта). Наверное, у чертантов есть и аксельбанты.
Характерные ошибки в современном русском языке: зажарил яичницу, пожарил картошку.
Ребенок о царапающемся котенке: «Я его люблю в другой комнате».
Подходит мальчик к «чужой тете», несущей яблоки: «Я люблю яблочки». Тетя отвечает: «Придешь домой – мама тебе даст». Мальчик: «Нет, я сейчас люблю яблочко».
Я сижу в саду без рубашки. Подходит Бобик: «Ты почему голый?» Объясняю: жарко. Он тянет свою рубашечку и говорит: «А я под рубашкой голенький».
В языке петербургской интеллигенции было очень много иностранных слов прежде всего потому, что были некоторые явления быта и просто блюда, заимствованные у немцев и англичан, но прежде всего у немцев: «фрыштыкать» (завтракать), «арме ритер» (сладкая яичница с вымоченной в молоке булкой), «шарлотка» (обычно с яблоками), «форшмак» (особая запеканка из картофеля с селедкой) и пр.
Довольно много было полужаргонных словечек полусветской молодежи: «жолимордочка» (хорошенькая девица), «бакфиш» (девочка, становящаяся барышней), «шармёр» (светский очарователь). Эти и другие слова воспринимались и произносились как русские. Однако было принято пересыпать русскую речь французскими выражениями. Это не совсем то, что подразумевалось под смесью французского с нижегородским. Смесь та была стародворянской, принятой среди людей, хорошо говорящих по-французски, но к русскому языку привыкших от нянюшек и дворовых мальчишек, с которыми эти баре играли в детстве. «Смесь» петербургская была другой, в других пропорциях и по другим причинам (вернее, с другим назначением). Было много понятий, которые плохо передавались по-русски (даже на хорошем, интеллигентском русском языке), и эти понятия привычнее было определять французскими словами, произнесенными именно как французские слова: «faire des conquêtes» (одерживать любовные победы), «fausse pruderie» (ложная стыдливость), «prude» (недотрога, «чистоплюйка»), «une soirée dansante» (в вульгарном варианте по-русски – «танцулька», или «une sauterie»), «talents de société» (талант веселить, развлекать общество), «beaux esprits» (острословие), «á la longue» (со временем), «distingués» (изысканные), «le mot pour rire» (смешные замечания на заседаниях, делать которые вменялось в обязанность председательствующему), «grand seigneur» (большой барин). Или немецкие: «Abendbrod» (ужин).
