Константин Евграфов - Федор Волков
— Смелости? Или таланта?
— Ну, робкого таланта я еще не видал. Стало быть, не хватает и того и другого. Когда Лекуврёр пробегала по сцене или подымала руки выше головы, что вам, актерам, делать воспрещается, у одних это вызывало восторг, а других приводило в бешенство.
Федор долго сидел неподвижно, потом, будто очнувшись, сказал:
— Я могу понять и восторженных и бешеных. Одни льстят таланту актера, а другие — его смелости.
— Может быть, и так, — легко согласился Антон. — Только подумай вот о чем. Когда Адриенна умерла, ее тело завернули в саван и ночью, тайком, вывезли к берегу Сены. А там уж и яма была готова. Положили тело в яму, засыпали негашеной известью и с землей сровняли…
Федор побледнел.
— Кого она играла?..
— Страдающих женщин, среди которых были и королевы. Так вот я и думаю, Федя, бешеные почитают лишь то искусство, которое не нарушает правил. А иначе… Иначе просто сровняют с землей. Ах, Федор, сколько уж мы с тобой говорили об этой натуре. Вспомни-ка!
— Помню, Антоша, — грустно улыбнулся Федор, вспомнив беседы десятилетней давности. — Видно, опережать время так же опасно, как и отставать от него.
Антон усмехнулся.
— О том, что отставать опасно, напомнил еще Петр. И крепко напомнил. Всем… — Антон внимательно посмотрел Федору в глаза. — Федя, а ты в своем маскараде не боишься ль опередить время?
Федор нахмурился, резко нажал на грифель и сломал его.
— Эк тебя понесло!.. Не то ведь говоришь, не то!
Оба надолго замолчали, каждый думая о своем. Больше о Париже не говорили. Федор вспоминал о ярославском житье, сожалел, что так и не удосужился до сей поры навестить благодетеля Петра Лукича с Аннушкой, учителей своих. Живы ли?.. Тешил себя надеждою, что вот уж по весне, чуть потеплеет, и отправятся они вместе с Антоном на Рогожскую…
Отдавался Федор мыслям своим, и на губах его блуждала легкая загадочная улыбка. Антон ловил такие моменты и, боясь вспугнуть настроение, затихал, неуловимыми движениями нанося на холст легкие мазки.
Как-то Антон засопел вдруг недовольно, бросил на палитру кисти и, раздраженный, сел рядом с Федором, внимательно всматриваясь в его лицо.
— Знаешь, Федя, как бы я из тебя Петра Великого не сделал…
— Что так? — притворно удивился Федор; уж он-то прекрасно знал, что многие находили в нем сходство, и немалое, с Петром Первым.
— Сам знаешь, — вздохнул Антон. — А ведь ты для меня просто Федя Волков. Для других-то ты, конечно, велик, а вот для меня…
Федор рассмеялся.
— А что, Антон, — спросил он вдруг, — ты небось в геральдике-то силен? Все ж художник.
— Тебе дворянский герб нарисовать? Можно. А то какой же ты и дворянин без герба? Вроде меня, смертного.
Федор задумался.
— Я и без герба жил и дальше проживу. А вот ты мне объясни, как же это получается: живут пять родных братьев, два из них дворянина, а три брата — так, вроде тебя. Стало быть, ни к чему не пригодные! Разве так бывает?
Антон растерялся.
— В самом деле, как же это — половина семьи дворяне, а половина — вроде меня?.. Стало быть, дети твои будут дворянами, а братья так и останутся актерами?
— Вроде меня? — спросил Федор.
— Ну да!
— А я куда же?..
— А ты в дворяне!
— А кто ж в актеры?
— Тьфу тебя! — понял наконец Антон, что Федор его разыгрывает. — Вот так всегда: мы, пчелки, работаем, а вы, трутни, наш труд ядите. Правильно написал Александр Петрович, как в воду глядел.
Работал Антон быстро, и уже через несколько сеансов смотрел Федор на холст, как в зеркало, правда, еще несколько запотевшее.
В самый канун шествия, двадцать девятого января, Екатерине вдруг страстно захотелось самой посмотреть и гостям показать «Семиру» с лучшими своими актерами — Федором Волковым и Иваном Дмитревским. На роль Семиры была приглашена молодая трагическая актриса, жемчужина университетского театра Татьяна Михайловна Троепольская.
Декорации к спектаклю были выполнены лучшими русскими архитекторами и живописцами того времени: Горяиновым, Соколовым, теми же, кто участвовал и в оформлении маскарада.
В трагической борьбе между чувством и долгом, показанной на сцене теперь, после смерти Петра Федоровича и воцарения Екатерины, многие искали намеки на события недавние, хотя трагедия и была написана Сумароковым более десяти лет назад; старались не пропустить ни одной фразы, ни одного слова искали в трагедии политес! А поскольку в театре присутствовала сама императрица, все понимали, что спектакль должен оправдать ход исторических событий, утвердить то, что случилось, именно так, а не иначе. Самим своим присутствием Екатерина давала нужное направление умам.
Хотя возлюбленный мне больше жизни мил,
Но помню то, что им отец мой свержен с трона
И наша отдана им Игорю корона, —
страдала на сцене Семира-Троепольская.
И сановные смотрельщики ядовито улыбались про себя: им-то ведомо было, как «возлюбленный» супруг императрицы Петр Федорович был ей «больше жизни мил»… Дальше же шла сплошная аллегория, смысл которой понять было совершенно невозможно, а понять хотелось. Но незаметно, завороженные игрой актеров, проникаясь их болью и страданиями, совсем забыли смотрельщики и об аллегории, и о политесе и видели перед собой лишь такое близкое и такое понятное: крушение великих надежд и посрамление низменной гордости. Что готовит грядущее? А грядущее виделось без аллегорий и иносказаний — страшное в своей простоте и обнаженности.
Побежденный Ростиславом и предвидя снова унизительный плен, Оскольд смертельно ранит себя, но еще находит силы проститься с Семирой и своим победителем.
И не мог знать тогда Волков-Оскольд, что произнесет слова, ставшие пророческими в его собственной судьбе:
Тебе дала, Олег, победу часть твоя,
А мне моя судьба отверзла двери гроба…[1]
Не мог знать и Дмитревский-Ростислав, что прощается с другом своим не только на сцене, когда рыдал над умирающим Оскольдом:
Когда ты смертию отъемлешься у нас,
Я радости своей не чувствую в сей час
Коликим горестям подвластны человеки!
Прости, любезный друг, прости, мой друг, навеки.
Федор выскочил на крыльцо и задохнулся от морозного воздуха. В предрассветной мгле плавали редкие снежинки. Солдат подвел крупного, в серых яблоках, оседланного жеребца. Федор поднес своему скакуну кусок сахара. Жеребец осторожно взял теплыми бархатистыми губами сахар с ладони, хрупнул его и довольно фыркнул. Федор потрепал жеребца по шее и с помощью солдата взобрался в седло. Кое-как просунул носки валенок в специально сделанные для такого случая веревочные стремена: удобно и тепло.
