Наталья Баранская - Странствие бездомных
Но по-настоящему я был введен в гимназию Колей: он объяснил мне, как нужно держаться с товарищами, и в первый же день во время большой перемены устроил мне дуэль с другим новичком, Юркевичем. Дуэль должна была происходить на стрелах. Нас поставили шагов на 20 друг от друга, дали каждому лук и стрелы. Коля был моим секундантом; кто был секундантом моего противника, не помню. Первым стрелял Юркевич. Коля велел мне стоять прямо, снять фуражку, чтобы козырек не закрывал глаз, смотреть прямо на противника и не моргать. Я исполнил все требования моего обожаемого секунданта, кроме морганья, потому что мой противник очень долго целился. Стрела пролетела мимо. Я тотчас поднял свой лук, натянул и пустил стрелу. Она попала прямо в верхнюю губу мальчугана; кровь хлынула широкой струей, и Юркевич, позабыв о наставлениях секунданта, с громким плачем бросился от места поединка. А поединок происходил на середине гимназического двора. „Посмотрика, тебя Пёт Петрович зовет“, — говорит Коля. Я поднимаю голову и вижу, как из окна манит меня пальцем Петр Петрович Голенкин, классный наставник приготовительного класса: его все всегда звали не Петр Петрович, а Пёт Петрович. Я побежал наверх. Он взял меня за плечо и поставил под часы, сказав своим глухим, добрым голосом: „Постой тут до звонка“. Я остался стоять. Когда звонок прозвонил, Коля, пробегая мимо меня, пояснил, что я „влетел“ и попал в угол, но зато стрелял хорошо. Помню, что я чувствовал себя героем от этой похвалы.
Я поступил в приготовительный класс в 1885 году. Этот год памятен мне тремя большими несчастьями.
Первое — это большой пожар, от которого выгорело полгорода. Это было, кажется, в конце сентября или в октябре. Начавшись днем, часов в пять, пожар при сильном ветре стал быстро распространяться. Искры относило очень далеко, и так как в большинстве дома были деревянные и даже с деревянной крышей, а надворные постройки бывали и с соломенной, то огонь вспыхивал иногда далеко от первоначального места пожара. Сначала мы любовались зрелищем из окон второго этажа, где помещались классы. Когда огонь приблизился, началась суматоха на дворе, в которой и мы принимали участие. В наш сад, за которым начиналось уже поле, и поэтому он являлся надежным убежищем от пожара, стали стаскивать свои вещи жители соседних домов, а потом и мы. Маленьких братьев и сестру одели и также вынесли в сад. Там стали устраивать им постели. Но потом, когда уже было совсем темно, пришлось удалиться даже из сада в поле, потому что через здание прогимназии и с боков наносило не только искры и дым, но даже угольки, которые тлели, падая на землю. Мы перебрались в поле, и здесь моим глазам открылась вся суть огромного бедствия: поле было усеяно беспорядочно разбросанными вещами, которые топтались и рвались в темноте под ногами людей и скота, тоже выгнанного в поле. Везде были плачущие женщины и дети. Картина, которой я любовался сперва, как красивым зрелищем, повернулась ко мне другой стороной, и эта непривлекательная сторона оставила в памяти гораздо более сильное впечатление.
В связи с этим несчастьем стоит и другое. Я простудился, очевидно, во время сна на сырой земле и схватил ревматизм шейных мышц, отчего голову скривило набок, и в таком положении она оставалась у меня несколько месяцев. Местный врач Заукевич, кроме массажа и растираний, придумал еще аппарат для насильственного распрямления шеи: это было и бесполезно, и очень мучительно. Тяжесть моей болезни усугублялась тем, что очень тяжело заболела мама родильной горячкой после рождения последнего, восьмого ребенка, брата Миши.[39] В доме поселилась глубокая печаль, беспокойство и беспорядок. В частности, и за мной не было надлежащего ухода, потому что отец, естественно, сосредоточил все свое внимание на маме, которая была опасно больна. К счастью, месяца через полтора-два она стала поправляться и, еще лежа в постели, делала ежедневно мне массаж. Этот массаж — пытка, когда его делал кто-либо другой, — под ее материнскими руками обращался в нежную ласку, я с нетерпением ждал его каждый день.
Впрочем, этими тремя несчастьями не кончилось дело. В тот год стояла очень снежная и суровая зима, и город испытал буквально осаду от волков, в том числе и бешеных. Дело началось с того, что огромный бешеный волк забежал в город часов в пять утра. В это время как раз мимо прогимназии шел в церковь на кладбище старик священник о. Василий Ершов. Волк бросился на него и укусил его в нижнюю часть лица. Отсюда волк бросился вдоль по боковой улице — Болоту, где городская беднота принималась за свой трудовой день. Волк успел перекусать десятка полтора людей и, наконец, вскочил в сени к сапожнику, который как раз вышел зачерпнуть воды из бочки. Волк бросился на него. Сапожник не растерялся и, как рассказывали, просунув ему далеко в пасть свою руку, повалил на пол и успел схватить топор прежде, чем волк снова вцепился в него. Когда волк вторично бросился на него, он топором зарубил его. Это происшествие кончилось тем, что волка сожгли при большой толпе зрителей, а покусанных им отправили на счет правительства в Париж, так как в то время пастеровские прививки, только еще открытые, производились лишь в Париже под наблюдением самого Пастера.
Кроме Пастера нужно помянуть добрым словом по этому поводу и известного обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева, который выхлопотал отправку всех искусанных волком в Париж.[40] Понятно, что после этого события в городе началась паника; она еще усилилась, когда несколько волков забежало еще раз в город, а по окраинам волки довольно систематично обшаривали дворы и поели немало собак. За забором нашего сада, шагах в 50 стояли два сарая; в них хранились вещи местной воинской команды. Около этих цейхгаузов был пост часового. Однажды ночью волки атаковали и его. Он взобрался на будку и отстреливался от них, пока не подошел на его выстрелы пикет солдат. Говорили, что волки съели двух арестантов и их конвойных по дороге в Смоленск. Заходили волки и в наш сад, когда сугробы намело вровень с забором. Однажды волк или волки забрались к нам на террасу, куда как раз выходили окна нашей детской. Разумеется, весь дом переполошился от их воя, а на другой день окна детской были заколочены досками.
Был и такой случай. Вечером было назначено заседание педагогического совета. Как раз в это время, когда педагоги расходились, раздался на улице крик: „Волк! Волк!“ Весь педагогический совет бросился в соседний кабак, где и оставался до тех пор, пока не пришли охотники и не проводили педагогов до дому. Охотников в городе было очень много (дичи кругом было в то время — пропасть). Их всех собрали, из них и из солдат местной команды (солдат была одна рота) устроили цепь около города. Цепь простояла суток трое, убивая не только волков, но и собак, если какая-нибудь собака выскакивала на край города. Это, конечно, самое лучшее, что можно было придумать для подавления бешенства. Кроме того, в лесах разбрасывали отраву, а в окрестных деревнях, которые страдали от волков еще больше, устраивались облавы на волков. Если память мне не изменяет, волчьи осады продолжались в общей сложности недели две, после чего волки исчезли: под влиянием ли принятых против них мер или просто потому, что погода потеплела, — не знаю».
