Анри Труайя - Эмиль Золя
Билло, который уже не мог отступать, посоветовался с юристами и с одобрения Совета министров решил инкриминировать Золя только те пятнадцать строчек, где он обвиняет военный трибунал в том, что тот оправдал Эстергази, «подчиняясь дисциплине», и «совершил юридическое преступление, оправдывая заведомо виновного». Маневр был предназначен для того, чтобы обезоружить Золя, который явно не сможет представить доказательств того, что утверждает. Благодаря этой уловке из спора устраняли все, что имело отношение к собственно делу Дрейфуса, чтобы оставить лишь дело Золя, упрекающего военный суд в том, что он действовал, «подчиняясь дисциплине», а не «по совести».
Несмотря на это «ограничение» своего процесса, Золя тщательно готовился к тому, чтобы предстать перед судьями. Его защищали превосходный адвокат Фернан Лабори и группа защиты, объединившая вокруг Лабори еще четверых: Леблуа, Трарье, Рейнаха и Матье Дрейфуса. Кроме того, Лабори помогали мэтр Жозеф Хильд и мэтр Монира. Адвокатом выпускающего редактора «Авроры» Перрена был Альбер Клемансо, брат Жоржа.
Получив вызов в суд, Золя радостно воскликнул: «На меня подали в суд, друзья мои… Мне предъявлен иск!» Затем написал военному министру, сообщая ему, что разгадал махинацию: «За неимением лучшего решили навязать мне неравный бой, заранее меня связав, чтобы, при помощи известных методов судейского сословия, обеспечить вам победу, на которую вы в честном бою рассчитывать не могли».
Седьмого февраля 1898 года, бледный и решительный, он сел в запряженный парой лошадей экипаж и отправился во Дворец правосудия. С ним были мэтр Лабори, Альбер и Жорж Клемансо и издатель Фаскель. На площади Дофина их встретила ревущая толпа, из которой доносились выкрики: «Долой Золя! Убить гадину! Смерть евреям!» Поначалу оторопев, словно захлебнувшись от нахлынувшей и ударившей ему в грудь волны, Золя быстро пришел в себя. Каким чудом, каким усилием воли эта библиотечная крыса, это слабое создание, этот постоянно встревоженный человек умел, когда этого требовала честь, обуздать нервы? Твердым шагом поднимаясь по лестнице суда, он удивлялся собственному спокойствию. Он шел не на пытку, а на торжество.
В зале шум нарастал. Золя подошел к скамье подсудимых. Глядя сквозь пенсне, различил лица Жореса, Рошфора, Гонса, Эстергази, Раймона Пуанкаре. Много военных в форме, адвокаты сидели на полу, подобрав под себя ноги, а вот журналисты, актеры… Женщины принарядились, словно пришли на театральную премьеру. Мужчины смотрят сурово. На подоконниках теснятся любопытные…
Когда вошел толстый Делегорг в красной, отделанной горностаем судейской мантии, все встали. По жребию выбрали двенадцать присяжных. Торговцы, служащие, рабочие, рантье – маленькие люди, придавленные сознанием своей ответственности. Первому встречному отдали право разбираться в разногласиях между славной французской армией и писателем-одиночкой. Заместитель прокурора Ван Кассель обличил возмутительное поведение Золя, который вознамерился, используя процесс, заставить суд вернуться к уже решенному делу. Лабори выступил против этой попытки препятствовать обвинению. Суд оказался не на его стороне. Ограничились тем, что потребовали от защиты доказательств подчинения военного суда «приказам, полученным свыше».
Свидетели сменяли один другого. Перед судом предстала Люси Дрейфус, «вдова заживо погребенного», – бледная, в черном платье. Когда Лабори спросил у нее, считает ли она, что Золя действовал чистосердечно и с добрыми намерениями, председатель суда резко оборвал его: «Вопрос снят!» Он еще не раз повторил эту формулировку, чтобы помешать защите воспользоваться благоприятными для Золя показаниями свидетелей. Эмиль со своей скамьи беспокойно следил за тем, как шло разбирательство. Гастон Мери, судебный репортер «Свободного слова» («La Libre Parole»), подробно описал и одежду – «лакированные ботинки, брюки в клетку, черный пиджак, желтые перчатки», – и поведение Золя в тот памятный день: «Он покусывает набалдашник трости, проводит рукой по шее, энергично перебирает пальцами, словно пианист перед концертом, протирает пенсне, притопывает левой ногой, поправляет воротничок, смотрит вверх, подкручивает усы, хлопает себя по колену, качает головой, раздувает ноздри, поворачивается то вправо, то влево – и все это одновременно и непрерывно. Скажут: мелочи. Согласен. Но любопытно знать эти мелочи, показывающие, какое неистовое возбуждение испытывает этот человек».[244]
Вечером после первого дня слушания дела толпа вела себя так угрожающе, что Золя пришлось обратиться к префекту полиции и попросить у него защиты, чтобы в безопасности покинуть зал суда. На улице возбужденные люди собирались кучками и, потрясая кулаками, вопили: «Смерть предателям! Утопим жидов!» Повсюду били витрины еврейских магазинов.
В следующие дни в качестве свидетелей перед судом предстали генералы и офицеры службы разведки. Генерал Буадефер, начальник Генерального штаба, явился в парадном мундире, с орденом Почетного легиона на груди. Держась спокойно и с достоинством, он заявил, что «виновность Дрейфуса никогда сомнений не вызывала», и, сославшись на государственную тайну, отказался отвечать на вопросы Лабори. Тем же ледяным холодом и такими же высокомерными репликами отделались генерал Гонс и генерал Мерсье. Последний еще прибавил: «Поскольку от меня требуют дать слово солдата, скажу, что Дрейфус был предателем и был осужден по закону и справедливо». Майор дю Пати де Клам, с моноклем в глазу, по-военному приветствовал суд, а затем, выпрямившись, замер в неподвижности и презрительно молчал в ответ на все вопросы адвокатов. Что касается полковника Анри, тот сказался больным, вытащил медицинское свидетельство, пошатнулся и по просьбе генерала Гонса получил от суда разрешение уйти, не дав показаний. Эксперт Бертийон, встав у доски с куском мела, запутался в своих показаниях и удалился под смех присутствующих. Все с нетерпением ждали появления Эстергази. Наконец он вошел, отдал честь и встал, повернувшись лицом к присяжным и скрестив руки на груди. Бледный, вялый, с трагическим выражением на лице, он всякий раз, как только мог, уклонялся от ответов на вопросы Лабори и Альбера Клемансо. Эстергази казался тряпичной куклой, жалко подскакивающей под ударами противника. Когда Альбер Клемансо стал расспрашивать его, в каких отношениях он был с майором фон Шварцкоппеном, немецким военным атташе в Париже, председатель суда бросился на помощь свидетелю:
– Мэтр Клемансо, давайте не будем говорить об иностранных офицерах.
– Почему же?
– Потому что есть вещи, стоящие превыше всего: это честь и безопасность страны.
