Аркадий Райкин - Без грима
Однажды в «Континенталь» явилась с проверкой комиссия, а Ваня в чулане как раз жарил оладьи на каком-то машинном масле. Дым и чад, разумеется, проникли в коридор. Тогда к нему прибежала перепуганная горничная:
— Веничка, дорогой! Потерпи со своими оладьями, а то нас сейчас оштрафуют, а тебя выгонят.
— Пусть только попробуют! — сказал Веня и жарить не перестал.
Когда члены комиссии добрались до чулана, они увидели Веню, склонившегося над листом бумаги, а на листе они увидели натюрморт: плитку, включенную в сеть, сковородку и оладьи на ней.
— Я рисую только с натуры,— пояснил Веня таким тоном, что всякие вопросы о противопожарной безопасности, а также о том, для чего в гостиничном чулане сидит художник, прозвучали бы по меньшей мере бестактно.
— Извините,— сказали члены комиссии и ретировались.
Веня бывал и бесцеремонен, но я не знаю такого человека, который мог бы всерьез на него сердиться.
Как-то он приходит к нам с Ромой в гостиницу «Москва»:
— Я у вас сегодня ночую.
— Видишь ли, Веня,— говорю я,— у нас всего лишь одна кровать. Тебе не будет неудобно?
— При чем тут кровать! У вас же есть ванная комната!
И, действительно, улегся в ванне, постелив свою шинель.
Вени Рискинда уже нет на свете. Но в писательской и актерской среде до сих пор передаются из уст в уста связанные с ним истории. Чаще всего их рассказывают как анекдоты, даже не подозревая, что эти истории происходили с человеком, действительно существовавшим.
Расскажу напоследок еще одну. О том, как Веня Рискинд проучил милиционера-регулировщика.
Однажды, перейдя улицу в неположенном месте, Веня был остановлен милиционером, который потребовал заплатить штраф — один рубль. Веня сказал, что очень сожалеет, но у него всего один рубль в кармане, и поэтому он убедительно просит в виде исключения не штрафовать его.
Но милиционер и слушать не стал. Вене было обещано доставить его в отделение, если он немедленно не уплатит штраф. Пришлось уплатить.
Возмущенный таким педантизмом, такой черствостью, такой неразвитостью души, Веня замыслил месть. Раздобыв с этой целью рубль и разменяв его на сто копеек, он дождался очередного дежурства своего обидчика и вновь там же перешел улицу. Раздалась трель милицейского свистка. Регулировщик опять потребовал штраф. Тогда Веня достал из кармана горсть копеек и принялся считать:
— Одна копейка, две, три... двадцать четыре, двадцать пять... сорок восемь, сорок девять... нет, кажется, сорок девять уже было... вы не помните, товарищ милиционер?
Милиционер — то ли он почувствовал подвох, то ли ему просто надоело — сказал, что гражданин может быть свободен.
— То есть как «свободен»?? Я нарушитель, а вы милиционер. О какой свободе вы говорите?! Я плачу штраф, а вы меня сбиваете. Вы мешаете мне считать! Будьте любезны выполнять свои обязанности как полагается: в противном случае я вам обещаю большие неприятности по службе... Значит, так: одна копейка, две, три, четыре...
Тут он выронил несколько копеек на тротуар и стал подбирать их, между тем роняя другие.
Милиционер растерялся, а Веня потребовал:
— Помогайте, помогайте! Что вы стоите как столб? По вашей вине государство может лишиться моих последних денег! Этого нельзя допустить! Помогайте!
Вмиг собравшаяся толпа получила возможность наблюдать, как милиционер вместе с Веней ползают по асфальту.
Милиционер попытался было потребовать, чтобы люди разошлись.
— Люди не виноваты! — отрезал Веня,— у них и так мало впечатлений! Не мешайте людям получать удовольствие!
После этого регулировщик оказался всецело в Венином подчинении и больше не проронил ни слова. Только ползал. Веня же, напротив, прекратил поиски, встал во весь рост и целиком сосредоточился на общем руководстве.
Кажется, несколько монет они так и недосчитались, но в конце концов нарушитель смилостивился и разрешил выписать квитанцию на один рубль.
С тех пор Веня еще несколько раз в часы дежурства того регулировщика спокойно переходил улицу у него под носом, не без основания полагая, что наученный горьким опытом милиционер больше не осмелится штрафовать.
Потом Веня говорил мне:
— Вот это, я понимаю, спектакль! В каком театре такое покажут, а?..
Когда я вспоминаю Веню Рискинда, мне хочется и смеяться, и плакать.
VI
Наши авторы
Даже самое внимательное чтение рецензий сороковых-пятидесятых годов не позволяет составить сколько-нибудь внятное представление о том, чем мы занимались в те годы, чем жили, какие люди нас окружали, сотрудничали с нами и поддерживали нас. В лучшем случае — пересказ содержания той или иной миниатюры. А в подавляющем большинстве — стертые, ничто не значащие словеса: «Успех коллективу приносит вдумчивая работа», «худшие куски текста стали худшими кусками и по актерскому исполнению», «жаль, что отдельные эпизоды все же не удались» и т. д.
Перечитываю все это и с грустью спрашиваю себя: неужели жизнь нашего театра была так неинтересна, тускла, беспроблемна, как она выглядит в зеркале прессы?
Вопрос отнюдь не риторический. Ведь иной раз, вспоминая то, что когда-то представлялось нам остроумным, важным, смелым, просто диву даешься: выйди сегодня со всем этим к зрителю — и потерпишь полное фиаско. А в ту пору приходилось копья ломать! Одно могу сказать твердо: при всех наших трудностях, при всем наивном схематизме и ограниченности нашей послевоенной сатиры мы оставались живыми людьми. И я убежден, что это нельзя было не почувствовать в зрительном зале.
Когда приходит «время собирать камни», хочется рассказывать о том, о чем никто, кроме тебя и твоих товарищей-артистов, рассказать не может. Наши авторы — именно такая тема. Среди них были самые разные люди: часто не соизмеримые друг с другом по масштабу дарования, по творческим устремлениям, по человеческим качествам. Но общение с каждым из них — штрихи истории нашего коллектива.
Я считаю своим долгом назвать их имена. Сделаю это в алфавитном порядке: независимо от последовательности, в которой они появлялись на наших афишах, и независимо от того, насколько ценным представляется мне вклад того или иного автора в наше общее дело.
Но прежде хотелось бы заметить следующее. Конечно, в искусстве нет и не может быть уравниловки: кого-то по праву называют мастером, а кто-то остается на вторых ролях. И, конечно, далеко не все из того, что писали и пишут для нас, можно назвать литературой. Но такова уж особенность жизни театра, что автор, с которым ты сотрудничаешь сегодня и на которого именно сегодня возлагаешь надежды, представляется тебе пусть и не самым талантливым, но, если так можно сказать, самым главным. Нас связывает процесс работы и как бы сложно, как бы порой конфликтно он ни протекал, ты хочешь видеть в авторе только союзника. И, может быть, невольно преувеличиваешь его масштаб. Потом, рано или поздно, ваши пути расходятся, возникают новые творческие интересы и, соответственно, новые союзники. Надолго ли? С уверенностью никогда нельзя ответить. Но, так или иначе, на определенном отрезке пройденного пути каждого из своих авторов я ощущал союзником. В той или иной мере, с большим или меньшим успехом, но — каждого. И было бы несправедливо забывать об этом.
