Жан Маре - Парижские тайны. Жизнь артиста
После смерти Жана она сказала:
– В сущности, ты предпочел бы, чтобы умерла я, а не Жан Кокто.
Я ответил:
– Да, – но тут же добавил: – Я также предпочел бы умереть вместо него. Ты и я рядом с Жаном Кокто ничто.
Что она сделала, чтобы помочь мне в жизни? Я с сожалением констатировал, что, не считая ее истинной, но тиранической любви, она мне не только не помогала, а, наоборот, всегда направляла по ложному пути.
Нужно ли любить свою мать, несмотря ни на что и вопреки всему? До сих пор я думал так. И вдруг я с грустью понял, что больше не люблю Розали. Может быть, родители все-таки должны не требовать обязательной любви, а вести себя так, чтобы их уважали и любили? Наконец я проникся уверенностью, что та безграничная любовь, которую я питал к Розали, исчезла. Когда я сказал ей об этом на следующий день, она решила, что я шучу. Ей трудно было поверить в это, потому что мое отношение к ней не изменилось. Моим желанием по-прежнему было сделать ее счастливой. Увы! Она не могла, не умела быть счастливой. Более того, она не переносила той обстановки счастья, которая ее окружала.
Когда гораздо позже я признался своей Жозетт из Кабри, что больше не люблю Розали, она возмутилась.
– Вы не летали бы на самолете каждое воскресенье, чтобы повидать ее, и не справлялись бы ежедневно о ее здоровье по телефону, если бы не любили ее!
– Жозетт, я больше не люблю свою мать, и, когда она умрет, я не пролью ни одной слезинки.
– Я вам не верю!
Однако я продолжал молиться, чтобы она попала в рай. Бог часто снисходил к моим мольбам, но порой мог сыграть со мной шутку.
Вот, возможно, одна из них.
Я узнал, что мать в тяжелейшем состоянии. Лечу из Парижа к ней в Кабри, на юг Франции. Приглашаю священника. Она почти без сознания, ее причащают. Вскоре она поправится, но рассудок ее будет уже не тот, что прежде. Я вспоминаю слова Иисуса: «Блаженны нищие духом…» Ответил ли он на мою мольбу, подшутив надо мной таким образом?
В то время, когда я играл Сирано в Лионе, я получил письмо от Розали. Оно начиналось словами: «Мой дорогой Альфред», исправленными на: «Мой дорогой Жан». Альфредом звали моего отца.
Когда Розали была здорова, она проводила время за писанием писем. И если мне случалось уезжать, я получал от нее по крайней мере по одному посланию в день. Со времени своей болезни она больше не писала, и моя Жозетт настаивала, чтобы она подала мне о себе весточку. Жозетт оставалась около больной, чтобы поддерживать ее и в то же время определять по почерку ее психическое состояние. Это она заставила исправить «Мой дорогой Альфред», сказав: «Вашего сына зовут Жан, а не Альфред».
Из письма было видно, что в первых строчках она обращалась ко мне.
Но дальше она снова писала своему мужу. Я так надеялся узнать хоть что-нибудь. Увы! Ничего…
Она подписалась: «Твоя любимая женушка Анриетта Маре».
Тогда я позвонил Жозетт и просил ее позволить матери писать все, что ей хочется, в надежде узнать правду.
Когда я вернулся в Кабри, Жозетт рассказала, что, войдя однажды неожиданно в комнату матери, она увидела, как Розали рвала письмо и поспешно засовывала обрывки в рот. (Это напомнило мне булавки в полицейском участке.) С большим трудом Жозетт удалось уговорить ее отдать эти кусочки бумаги. Она заставила Розали открыть рот и забрала бумагу, которую отдала потом мне. «Нужно, чтобы ты узнал, что твой отец…» – это все, что можно было прочесть.
Розали была кроткой и милой. Но ее истинная природа быстро возобладала. С возрастом достоинства и недостатки проявляются все сильнее. Моя Жозетт проявляла беспримерную преданность, твердость и нежность. Но несправедливое отношение моей бедной мамы убивало ее.
Я полгода был без работы, следовательно, находился около Розали. Я смотрел на ее лицо, которое теперь было похоже на ее жизнь. Она едва владела своими деформированными руками, и я спрашивал себя, не было ли это знамением, предупреждением.
Она умерла 15 августа. Я не пролил ни одной слезинки. Жозетт только в этот день поняла, что я говорил ей правду. А вот Жозетт плакала. Это моя младшая сестричка. Ненастоящая, разумеется, поскольку так распорядилась судьба.
21
Как я уже говорил, Жан Кокто умер раньше моей матери. Это была самая тяжелая минута в моей жизни, вы поймете почему.
Я снимался в фильме «Достопочтенный Станислас». Как-то ночью мне приснился сон, что Жан умирает в голубой комнате Розали. Я взял его на руки, спустился в столовую моего детства, положил его возле переносной комнатной печки и возвратил к жизни, массируя ему ноги. Этот сон произвел на меня столь сильное впечатление, что, придя на съемочную площадку, я рассказал его своим гримеру и костюмерше. Чтобы успокоить меня, они стали уверять, что, если видишь во сне смерть дорогого тебе человека, это продлевает ему жизнь на десять лет. Несколько дней спустя мне сообщили по телефону, что у Жана второй инфаркт.
Я помчался на улицу Монпансье. Жан снова лежал на кровати в бывшей моей комнате. Я стал на колени у его изголовья. Подвижными были только его глаза, они излучали огромную нежность. Я положил свою руку на его. Он хотел что-то сказать, но я остановил его. Мне было мучительно больно сознавать свою глупость и беспомощность.
Жан, значит, я люблю тебя так мало, что не могу тебе помочь, не могу поменяться с тобой жизнями, возрастом, не могу отдать тебе свою силу, свое здоровье! Сейчас приедет профессор Сулье. Не испытывая к тебе той нежности, которая переполняет мое сердце, он тебя вылечит. Он тебя вылечит, он тебя спасет.
Мы по-прежнему молчим, моя рука лежит на его руке. Его глаза устремлены на меня. В них нет страха, только доброта и понимание. Наверное, он догадывается, о чем я думаю. Кажется, он благословляет меня. Он должен страдать больше, чем любой другой, потому что более восприимчив.
Наконец приехал профессор Сулье, спокойный и уверенный. Он удивился, узнав, что морфий не оказывает действия. Он действительно не понимал или делал вид, что не понимает. Он увеличил дозу.
Дважды в день он наведывался к больному. Днем и ночью возле Жана дежурили присланные профессором врач и сиделка.
Здесь же постоянно находились Эдуар Дермит, Франсин Вайсвайлер, домоправительница Мадлен и я. Крохотная квартирка была переполнена.
Кароль Вайсвайлер тоже была здесь. Друзья заходили узнать о состоянии здоровья Жана. Все старались производить как можно меньше шума, говорили только шепотом.
Профессор Сулье просит растирать Жану ноги синтолом, чтобы восстановить кровообращение. Делая массаж, я вспоминаю свой сон.
Через несколько дней Жану стало лучше. Он попросил, чтобы мы пошли на премьеру его пьесы «Человеческий голос» в «Опера-комик». Кароль, Дуду и я посмотрели этот спектакль. Вернувшись домой, мы сказали Жану правду: спектакль замечательный. Дениза Дюваль потрясает, она великая актриса, обладающая к тому же очень красивым голосом. Жан счастлив.
