Булач Гаджиев - Дочери Дагестана
Если говорить о маминой биографии, надо, наверное, заметить, что в годы войны она год или два, подчиняясь партийной дисциплине, проработала секретарем (то ли вторым, то ли третьим, не знаю) Буйнакского горкома партии, членом которого была с 1940 года. Но ужасно не хотела работать в горкоме – помню эти домашние разговоры, не по идейным соображениям, конечно, просто ей вообще не по душе была всякая чиновничья деятельность. Я убежден, что мама была прирожденным педагогом, это была ее профессия от бога. Она очень любила свою работу, ценила ее и отдавалась ей полностью. Поэтому, когда вскоре представилась возможность вернуться в педучилище, она настояла на этом.
Где-то в конце 40-х, по-моему, годов ее настоятельно звали работать в Махачкалу то ли министром, то ли замминистра образования, обещали квартиру. Мы много лет ютились вшестером, а то и всемером в маленькой двухкомнатной квартире, разумеется, без всяких удобств. Одна комната зимой была настоящим холодильником – в ней можно было только ночевать. Но мама переезжать отказалась.
Помню, с каким жаром мы все ее уговаривали: и отец, и я, и сестры, и бабушка. Ни в какую. Наверное, у каждого из нас был свой резон. Я, например, стремился к «столичной» жизни, к морю, и вообще… Но ни более высокий заработок, ни новое служебное положение, ни даже получение квартиры, и вообще более благоустроенное жилье не смогли маму соблазнить. Все это, вместе взятое, перевесила простая вещь: возможность заниматься любимой работой, вести уроки. Такой, казалось бы, по тогдашним да, пожалуй, еще и по сегодняшним меркам пустяк. Я искренне негодовал тогда. Мне и сейчас кажется, что ради ожидаемых шикарных перемен можно было бы это неудобство временно перетерпеть. Но то – я (однажды я пошел на такой компромисс), а мама была куда более цельным человеком.
У нее был очень твердый характер, очень. И железная воля. Ее поведение диктовалось жесточайшей самодисциплиной. Не по-женски аналитичный ум выдавал решения, в справедливости и прозорливости которых можно было не сомневаться.
Самоуверенность граничила с упрямством. Но что делать, если ее понимание на несколько ходов вперед происходящего вокруг всегда затем подтверждалось. Это вовсе не сыновья лесть. Так было на самом деле, и все окружающие отдавали ей пальму первенства, признавая за ней право выносить вердикт по наиболее сложным вопросам и молчаливо подчиняясь ему. Много лет подряд она входила в состав бюро горкома партии, и к ее мнению неизменно прислушивались все сменявшие друг друга за эти годы руководители города.
Все так, но у нас в семье безоглядная мамина приверженность работе и общественным делам время от времени рождала бурные дискуссии. Мы на самом деле почти ее не видели. Шесть дней в неделю она уходила из дому в половине восьмого утра и приходила к восьми-девяти вечера, иногда (очень редко) забегая на обед. Редкое воскресенье проходило без того, чтобы полдня она не провела то в училище, то в общежитии, где без конца что-то происходило, то в горкоме, то еще на каких-то городских мероприятиях. И каким-то образом она еще успевала вести домашнее хозяйство. Правда, бабушка, пока была жива, ей в этом помогала. Отец, человек по характеру очень мягкий и добрый, иногда не выдерживал и говорил, что пора отказаться от директорства, от горкомовских забот, лучше больше отдавать времени семье. Но мама, видимо, не могла иначе, и они снова находили общий язык. Так происходило, как я подозреваю, потому, что они очень любили друг друга.
И сейчас еще говорят о межнациональных браках как о чем-то неординарном, порой спорят о правомерности их, и можно представить, какой резонанс в семье отца вызвало его решение жениться на приезжей учительнице. И только мое рождение привело стороны к обоюдному согласию, а вскоре моя мама завоевала среди многочисленной отцовской родни непререкаемый авторитет. Людей ценят прежде всего – тем более в семье – за искренность, трудолюбие, доброту, готовность к безоглядной помощи. Все это новые родичи мамы нашли в ней, особенно в трудные военные и в послевоенные годы.
И не только родичи. В силу своей журналистской профессии мне приходилось бывать в самых разных уголках Дагестана. Нередко речь при знакомстве, как водится, заходила о том, кто откуда. И если меня спрашивали о родителях, то очень часто оказывалось, что мои новые знакомые то ли учились у мамы, то ли еще каким-то образом она принимала участие в их судьбе.
Это не мудрено. Первое Буйнакское педучилище было первым в нашей республике средним специальным учебным заведением, в котором получали образование не только те, кто потом трудился на педагогической ниве. Среди буйнакских выпускников можно найти людей самых разных профессий. А очень многие из них потом занимали высокие должности, находились у руля республики. И очень часто, узнав, чей я сын, люди рассказывали мне, как Елизавета Саввична Балковая тем или иным образом оказала влияние на их личную судьбу. Вспоминали слова, которые она им говорила, вспоминали, как устраивала их учиться, поселяла в общежитие, помогала на первых порах деньгами, устройством на работу, решала какие-то личные проблемы… И возникала, конечно, скатерть-самобранка, и воздавалась хвала моим родителям, заслуги в которой я никакой не имел.
Но людям, наверное, приятно было ответить добром хотя бы через много лет на сделанное им когда-то добро, пусть даже так посредственно – через меня. И всегда это было очень трогательно. А я думал в такие минуты, что сделанное однажды добро никогда не пропадает и воздается сторицей. Потому что недоданное мне в детстве общение с мамой, которая отдавала свое время и силы другим людям, возвращалось мне сохраненной материнской любовью таким необычным образом.
Делегаты IV съезда учителей Дагестана. Слева первая – Е. С. Балковая
Мама была убежденным коммунистом, она безоглядно верила в марксистско-ленинские идеалы и еще у себя в станице в двадцатых годах была одним из комсомольских организаторов (отсюда и наган в кармане). Высокая нравственность, буква и дух закона оберегались ею свято. Когда отец в 50-х годах затеял строительство саманного дома, чтобы выбраться, наконец, из той квартиры-холодильника, то он строил его четыре года, постепенно прикупая в магазине необходимые материалы, возводя в один год стены, на второй – крышу и т. д. Мама не дала ему даже взаимообразно ни одной доски из обширного хозяйства педучилища. Помню, как отец одновременно и смеялся, и возмущался этим, говоря, что потом, мол, заплатим, время ведь не ждет. Нет, говорила мама, нет, и все.
Что до меня, то я относился к партии и комсомолу совершенно индифферентно, вступая в них по инерции, чтобы и в школе, и в институте, и в работе не быть белой вороной, тем более, став журналистом. И хотя искренне считал, что строительство коммунизма все-таки идет, хотя и не очень шибко, во всем, однако, легко распознавал фальшь и показуху, а у большинства людей – маску на лице. Но по молодости не придавал этому большого значения. Взрослея, стал думать больше, особенно после падения Хрущева. А к концу шестидесятых годов я уже пришел к выводу, что 17-й год был для страны ужасной ошибкой.
