Эрнст Юнгер - Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)
Далее Матфей 6, 23. Потрясающие слова: «Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?»
И в этом месте я нахожу положительную связь: тьма — величайшая сила. Глаз преломляет и отделяет от нее частичку, расщепляя глубинное чувство темноты — осязание, истончая и ослабляя его. Собственный смысл осязания мы храним в сексуальной памяти.
Может быть, подобно мятежникам из Питкэрна,[202] истребив себя на девять десятых, мы снова вернемся к Писанию как к Закону.
Париж, 28 сентября 1943
Опять сообщение о сильном налете на Ганновер прошедшей ночью. Так, подобно зубьям пилы, тянутся дни над нашими головами.
Закончил: Эрдманнсдерфер, «Мирабо», один из лучших исторических портретов, которые мне довелось читать. Автору было далеко за шестьдесят, когда он это написал. Книга излучает мягкую просветленность старости и дает почувствовать ту чудесную перемену, какую дух испытывает в своей осени, — перемену к простоте.
У себя на рабочем столе нашел четырехлистник клена, подаренный неизвестной рукой; он плавал в вазе. Прибыли и книги, в частности «Plaisir des Météores»[203] Мари Жевер, писательницы, мне не известной. От Фридриха Георга пришли «Скитания по Родосу» и «Письма из Монделло». Во время обеденного перерыва я вместе с ним углубился в наши «прогулки» по Средиземному морю.
Париж, 29 сентября 1943
Все еще без всякой причины на этом невольничьем корабле. В моем следующем воплощении я явлюсь в мир стаей летающих рыб. Это возможность распределить себя по частям.
Ночью сны. В какой-то комнате, в качестве гостя, я нашел на ночном столике гостевую книгу в красном кожаном переплете. Среди многих имен там было имя и моего дорогого отца.
После обеда на рю Реймон Пуанкаре. Купил здесь у Шнайдера для Перпетуи клавир «Фантастической симфонии» Берлиоза в переложении Листа — звуки, для Кирххорста необычные.
Перед общественными конторами и магазинами очереди, которые непрерывно растут. Когда я в униформе прохожу мимо них, то ловлю на себе взгляды величайшей неприязни, приправленной жаждой крови. По выражению лиц видно, какая бы была радость, если бы я растворился в воздухе, исчез как дурной сон. Сколько еще в каждой стране таких людей, лихорадочно ожидающих мгновения, когда и они смогут внести свою лепту в пролитие крови. Но именно от этого и следует воздерживаться.
Париж, 30 сентября 1943
Осенняя погода, влажная и серая. Жухлая листва деревьев сливается с туманом. Во сне мне явилась Виолетта, моя полузабытая подруга; за время, что мы не виделись, она научилась летать или, точнее, парить, и в синей юбочке, надувающейся как парашют над ее розовыми бедрами, выступает в цирке. Мы, ее старые берлинские друзья, встретились с ней в церкви, где она собиралась причащаться, и, как и прежде, нашептывали друг другу, стоя на хорах, двусмысленные шутки о «девчонке моряка». Особая удаль обуяла нас, когда она шла по красным плитам среднего прохода вниз к алтарю. Но вдруг мы с ужасом увидели, как перед ней с грохотом раскрылся люк и нашим взорам предстала чудовищная бездна. У нас закружилась голова и мы отвернулись. Осмелившись наконец посмотреть вниз, мы различили на дне крипты еще один алтарь, казавшийся маленьким из-за глубины бездны; его обрамлял венок из золотых предметов. В центре стояла Виолетта: она спорхнула вниз, подобно бабочке.
После полудня в Осеннем салоне на авеню Токио, поглядеть на картины Брака,{175} которого собираюсь навестить в понедельник. Я нашел их выразительными как по композиции, так и по цвету и исполненными с бо́льшим чувством, чем у Пикассо. Мгновение, которое они для меня воплощают, — то самое, когда мы восстаем из нигилизма и материя сбивает нас в новые композиции. Соответственно этому разорванные линии сменяются закругленными, а из красок особенно удались интенсивно-синяя и темно-фиолетовая, искусно переходящая в мягко-коричневый бархат.
Выставка изобиловала картинами. Впечатление было такое, что живописцы, как и вообще все художники, невзирая на катастрофу, инстинктивно продолжают творить дальше, подобно муравьям, восстанавливающим полуразрушенную постройку. Возможно, это только поверхностный взгляд, и в недрах великого разрушения на большой глубине пролегают уцелевшие артерии. Этим повязан и я.
Разглядывание картин, как всегда, стоило мне большого напряжения; обилие произведений искусства захватывает, как магическое действо. И если мы с какими-то из них подружимся или приобретем их, введя в свой дом, то и у нас прибавится от их силы.
Париж, 2 октября 1943
Депрессия; в это время я, как обычно, худею.
За завтраком продолжал читать Евангелие от Матфея. История со статиром, который ученикам предстоит найти в утробе рыбы, по-видимому — позднейшая магическая вставка, она противоречит простоте текста, цель которого — спасти, а не озадачить, как это обычно бывает при чудесах. Гл. 16, стих 14 свидетельствует, что лишь некоторые удостаиваются земного воплощения: названы Иоанн, Илия и Иеремия. Возможно, что такая вера особенно распространяется на пророков. В этом и в некоторых других местах сохранилась, по-видимому, еще мелкая расхожая монета тех разговоров, от коих в основном тексте остались одни золотые.
Среди почты письмо от старшего лейтенанта Хойслера с Кубанского плацдарма. Он пишет, что погиб д-р Фукс, к которому мы тогда в Шаумяне заходили в гости.
После полудня прогулка по лесу и набережным с докторессой. Деревья у пруда в Сюрене: красноватые, как вино, блеклые, золотисто-коричневые отражения в чистой воде, окаймленной водорослями и травами. Ненадолго зашли в парк Багатель. Там я напрасно высматривал золотого язя. Зато увидел кувшинку, наподобие гиацинта развернувшую свои нежные цветки с остроконечными лепестками. Листья, куда насекомые уже вписали свои иероглифические ходы, тронуты осенью, и, как венок из покрытых красным лаком клейм, сердцеобразно опоясывают цветущее чудо.
Вечером листал монографию Грапуйо о французской прессе, испытывая чувство, будто заглянул в лабиринт огромной клоаки. Свобода прессы в области политикосоциальной — то же самое, что свобода воли в области метафизической; она относится к проблемам, которые всегда возникают и которые никогда не разрешить.
Париж, 3 октября 1943
Утром читал Евангелие от Матфея дальше. Там в 18,7 сказано: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит».
Здесь in nuce[204] дано отграничение предопределенности от свободной воли, и это место, безусловно, принадлежит к тем, которые вдохновляли Боэция.
Я был кроток и укрощу себя вновь.
Париж, 4 октября 1943
После полудня с Жуандо у Брака, в его маленькой, теплой, выходящей окнами на юг мастерской, близ парка Монсури.
Нас встретил человек среднего роста, но крепкого сложения, лет примерно шестидесяти, в синей полотняной куртке и брюках из коричневого вельвета. Удобные домашние туфли из кожи, мягкие шерстяные чулки и постоянно дымящая сигара усиливали впечатление свободы в привычной обстановке. Выразительна была голова — четкой формы, с густыми и абсолютно седыми волосами; прекрасные глаза цвета голубой эмали и, как линзы на увеличительных стеклах, необычайно выпуклые.
Стены были увешаны и заставлены картинами. Особенно мне понравилось изображение черного стола, поверхность которого не столько отражала, сколько одухотворяла стоявшие на нем сосуды и стаканы. Начатый натюрморт стоял на мольберте, унаследованном еще от отца, ибо толстыми слоями на нем лежала засохшая краска, свисавшая разноцветными сталактитами.
Разговор о связях между импрессионистической живописью и приемами военной маскировки, которую, если верить Браку, осуществившему в искусстве уничтожение формы цветом, первым открыл именно он.
Брак, избегающий присутствия оригинала и натуры, рисует всегда по памяти, и это придает его картинам глубинную, сновидческую реальность. В связи с этим он рассказал, что недавно ввел в свою картину омара, не зная, сколько ног у этого животного. Когда позднее, за трапезой, ему представился случай проверить свою догадку на конкретном экземпляре, то он увидел, что угадал все правильно, и связал это с мнением Аристотеля, согласно которому у каждого вида имеется свое строго предопределенное численное соотношение.
Как всегда при встрече с творческими людьми, я спросил у него, какой опыт принесло ему старение. Он считал, что самое приятное для него в том, что возраст поместил его в состояние, где ему не нужно выбирать, — я это перевожу таким образом, что с возрастом все в жизни приобретает более необходимый и менее случайный характер; путь становится одноколейным.
