Ричард Дана - Два года на палубе
Мне было жаль расставаться с ним. По нашим подсчетам, мы почти двести часов оттопали вместе по палубе на якорных вахтах и переговорили буквально обо всем, что знал каждый из нас. Он крепко пожал мне руку, и я просил непременно отыскать меня в Бостоне. Вместо него к нам был доставлен мой приятель Стимсон, с которым мы вместе начинали плавание и который так же, как и я, возвращался в лоно своего семейства и того общества, где он родился и воспитывался. Мы поздравили друг друга с осуществлением того, о чем так много мечтали и на что возлагали такие надежды. Никто изо всей нашей команды не радовался больше нас, когда старый бриг под всеми парусами скрылся за мысом. Вся команда «Элерта» высыпала на палубу и, махая шляпами, трижды прокричала ему прощальное приветствие. С «Пилигрима» также троекратно ответили нам, а мы, по обычаю мореплавателей, прокричали еще раз. Я вглядывался в знакомые лица, когда они проходили мимо нас, и увидел старого кока, который высунулся из камбуза и махал нам своей шапочкой. Потом команда «Пилигрима» взлетела на реи отдавать брамсели и бом-брамсели; оба капитана помахали друг другу рукой, и через десять минут мыс закрыл от нас их паруса, все до последнего дюйма.
Несмотря на облегчение, которое я испытал при виде уходящего брига (ибо я чувствовал себя как человек, выпрыгнувший из готового захлопнуться капкана), я все-таки испытывал сожаление от расставания со «стариком», на котором проплавал целый год, к тому же первый в моей морской жизни. Ведь это судно стало моим домом, когда я вступил в совершенно незнакомый мне мир; с этим судном было связано столько знаменательных для меня событий — на нем я впервые покинул родину, впервые пересек экватор, обогнул мыс Горн, побывал на Хуан-Фернандесе, увидел, что такое смерть в море и еще многое другое, значительное и совсем обыденное. Но несмотря на все это и на чувство жалости к моим старым товарищам, обреченным еще год мучиться в Калифорнии, мысль о том, что у меня с этим краем покончено и всего через неделю мы отправимся в обратный путь на родину, заставляла забыть все невзгоды.
Пятница, 6 мая. Знаменательная дата в нашем календаре — закончили прием груза. Шестнадцать месяцев мы ждали той минуты, когда будет уложена в трюм последняя шкура. И вот наконец люки задраены и наглухо покрыты брезентами, баркас поднят и принайтовлен, палуба очищена. Старший помощник созвал команду на шкафут и по его сигналу, когда он взмахнул над головой фуражкой, мы трижды издали громкий радостный клич, исходящий из глубин наших сердец, который эхом зазвенел по окрестным холмам и долинам. Через минуту послышался такой же троекратный клич с «Калифорнии», где видели, как мы поднимаем баркас.
Еще неделя ушла на то, чтобы пополнить запасы дров и воды и перевезти обратно на судно запасной рангоут, паруса и прочее. Меня послали с партией индейцев заполнить водой бочонки к источнику, находившемуся за три мили от нашей стоянки, почти в самом городке. Там я прожил три дня, пока мы возили воду на волах к берегу, где команда грузила бочонки в шлюпки. Запасшись водой, мы еще целый день занимались подвязыванием парусов, так что к вечеру всё вплоть до лиселей и трюмселей было приведено в полную готовность.
Незадолго до нашего отплытия один из матросов с «Калифорнии» безуспешно пытался уговорить кого-нибудь из наших поменяться с ним. Этот парнишка, несмотря на свои пятнадцать-шестнадцать лет, успел отслужить учеником матроса на судне «Ост-Индской компании», и необычная история его жизни вызвала у нас немало толков и пересудов. Он был невысокого роста, стройный, хрупкого телосложения, с правильными чертами лица какого-то очаровательного жемчужного оттенка, которое красиво обрамляли вьющиеся черные волосы. Тонкие пальцы, тихий голос, мягкие манеры, как, впрочем, и все остальное, говорили о том, что его родители были из хорошего общества. В то же время нечто неуловимое в его поведении указывало на недостатки умственного развития. Откуда это происходило, был ли это врожденный порок, результат болезни или, может быть, тут сказались невзгоды тяжелого плавания — не знаю. Судя по его собственным словам и прочим фактам, можно было сказать, что он был сыном, возможно побочным, какого-то богатого человека. Он рассказывал, что его родители разошлись; по всей очевидности, отец обходился с ним весьма дурно. Несмотря на то что в детстве о нем неплохо заботились, образованием мальчика пренебрегали, а когда ему исполнилось двенадцать лет, его отдали на службу в «Ост-Индскую компанию». Сам он рассказывал, что, не поладив с отцом, сбежал из дома и поступил на ливерпульское судно «Риальто», направлявшееся в Бостон. Там капитан Холмс старался найти для него судно, шедшее обратным рейсом, но в то время не оказалось ни одного, отплывающего в Англию. Мальчик перебрался в матросский бординг-хауз на Энн-стрит и несколько недель жил, продавая свои вещи. В конце концов он попал в контору по найму, где набирали команду для «Калифорнии». На вопрос мальчика, куда идет судно, вербовщик назвал Калифорнию. Когда он спросил, не в Европе ли это, ему ответили нечто невразумительное и посоветовали записаться в команду. Парень подписал договор, получил деньги вперед, купил себе кое-какую одежду, а остальное тут же истратил. В день отхода он узнал, что судно идет вовсе не в Европу, а на северо-западное побережье Америки, где пробудет два или три года. Испугавшись, он воспользовался суматохой на судне, сбежал с него и до полудня бродил по улицам отдаленной части города. Денег у него не было, вся одежда и прочие пожитки остались в сундучке на «Калифорнии». Он устал и проголодался, а потому решил пойти в гавань посмотреть, не ушло ли уже судно. Там его и заметил агент из конторы, который разыскивал пропавшего. Парня схватили и отвели на судно. Он сопротивлялся, кричал, что не хочет в Калифорнию, но марсели были уже поставлены, швартовы приготовлены к отдаче, и все на борту находилось в том состоянии спешки и нетерпения, которое всегда сопровождает выход любого судна в дальнее плавание. Тем, кто интересовался, в чем дело, отвечали, что мальчишка истратил свой задаток и хотел сбежать. Если бы владельцы судна знали, в каком положении оказался мальчик, они, несомненно, вмешались бы, но то ли им не было вообще ничего известно, то ли, как и всем остальным, им объяснили, что это просто бездельник, прикарманивший задаток. Как только парень очутился в море, да еще на судне, которое шло в плавание на несколько лет, он поначалу совсем упал духом и отказался работать. При виде этого капитан Артур взял несчастного к себе «боем», чтобы тот помогал стюарду да изредка выбирал с матросами снасти на палубе. В этой должности он и оставался, когда мы познакомились с ним. И хотя для него это было лучшим исходом, чем жить в кубрике и тянуть непосильную для своего столь неокрепшего организма лямку матроса, тем не менее обязанность прислуживать вместе с негром человеку, которого по части образованности и воспитания он мог почитать лишь немногим выше слуг своего отца, оказалась для него почти невыносимой. Он во что бы то ни стало хотел вернуться в Бостон на нашем судне, но капитан отпускал его лишь при том условии, если он найдет замену, что было почти невозможно. Если все, что рассказывал этот парень, было правдой, мне совершенно непонятно, почему капитан Артур, заслуживший репутацию удивительно доброго и отзывчивого человека, не захотел отпустить беднягу. Вероятно, причина здесь одна: неограниченная власть, которой пользуются капитаны торговых судов в дальних плаваниях, по-видимому, уничтожает чувство ответственности перед своими ближними даже в людях с хорошими задатками. Парня отправили на берег работать в сарае, откуда, как я впоследствии узнал, к своему удовольствию, он сбежал в Кальяо на испанской шхуне, а уже оттуда вернулся в Англию. Вскоре после прихода «Калифорнии» я заговорил о моем друге Надежде с капитаном Артуром; тот, зная его с самой лучшей стороны еще по предыдущему рейсу, сразу же отправился навестить несчастного канака и принес ему необходимые лекарства, так что больной стал быстро поправляться. В субботу вечером накануне нашего отплытия я провел час у печи и распрощался с моими приятелями-островитянами. Покидая Калифорнию, я сожалел единственно о них, ибо чувствовал такую искреннюю симпатию к этим простым и преданным людям, какую до сих пор вызывали во мне лишь мои близкие друзья. Надежда пожал мне руку и сказал, что скоро совершенно поправится и сможет работать у меня, когда я приду со следующим рейсом помощником капитана. Престарелый Мистер Бингэм и Король Маннини проводили меня до самой шлюпки и, сердечно пожав всем нам руки, пожелали счастливого плавания. Потом они пошли назад, к печи, напевая свои заунывные импровизации, в которых, как я мог понять, говорилось о предстоящем нам пути.
