Олег Смирнов - Эшелон (Дилогия - 1)
Трушин говорил раздраженно, резко, а мне внезапно подумалось, что он мой товарищ, даже в некотором роде старший, что он смелый вояка и неплохой, в сущности, человек. И мне захотелось дружески обнять его, промолвить что-либо дружеское же.
Но я одернул себя - это выглядело бы сентиментально - и только сказал:
- У нас в теплушке просторно и сено поменяли. Старое слежалось, выкинули. Тебе будет хорошо.
- О начальстве печешься? Это правильно. - И Трушин чуть улыбнулся. Что же касаемо человеколюбия вообще, то на войне это не актуальная тема.
- Так какая нынче война? Нынче пауза!
- А у меня ощущение: война не кончилась, она продолжается и вечно будет продолжаться.
- Ну, это ты загнул, Федор!
- Возможно, и загнул, - согласился он не очень охотно.
На путях фыркали, пересвистывались маневровые "овечки".
На перроне людей почти не было, а в залах ожидания они спали на деревянных диванах с вязью НКПС, на полу, пристроив в изголовье чемоданы и мешки. Пожилой, с черной повязкой на глазу милиционер-железнодорожник оглядывал спящих пассажиров, переступая разбросанные руки-ноги. Мы прошлись с Трушиным по перрону, покурили, подивились обилию цветников на вокзале:
Сибирь, а на клумбах гвоздики, настурции, розы. Трушин сказал:
- Кончится война - во всех наших городах и поселках будет изобилие цветов.
- А говорил, война не кончится никогда.
Трушин не ответил и полез в теплушку. Я за ним.
Неурочное бодрствование привело к тому, что пробудился аппетит. Я достал из вещмешка печенье. Погрызли. Снова покурили. Солдаты уже засыпали. Колбаковский устраивался на нарах повольготнее, не ввязываясь в наше бдение. Он судорожно, с хряском зевнул и в то же мгновение выдал начальственный всхрап.
И вот уже эти всхрапы, напизываясь на что-то или цепляясь друг за друга, образуют знакомую бесконечную руладу. Дает старшина!
Трушин послушал руладу, сказал с неодобрением:
- Черт-те что! Не заснешь из-за него.
- Перебирайся на мое место, я лягу между вами.
Так и поступили. Теперь богатырский храп бил прямой наводкой мне в ухо. М-да, старшина дает, ничего не скажешь.
- Приспичит - уснем, - сказал Трушин, вновь закуривая.
Я курить больше не стал: накурился - во рту кисло, носоглотка будто обожжена. После некоторого молчания Трушин задумчиво проговорил:
- Занятная это штука - история. , - Занятная, - подтвердил я.
Он помолчал, - по-моему, неодобрительно - и сказал:
- История - величественна! В сравнении с ней себя, свою жизнь, свои дела осознаешь ничтожными. Так, песчинка в Сахаре... Историю творят великие люди!
- Она бывает разная, - сказал я. - В том смысле разная, что состоит из добрых и злых деяний.
- Выходит, и злодеи могут быть выдающимися личностями?
- Азбучная истина.
- Азбучная? Истина? Как бы не так! Я лично убежден в ином: подлинную историю творят положительные герои, а отрицательные им, так сказать, подыгрывают.
- В том смысле, что помогают как-то появиться добрым деяниям?
- Да! Своим противоборством помогают!
- Значит, и Гитлер помогал? Своими злодеяниями? Не будь Гитлера, никто бы не проявил себя на исторической арене?
- Темнишь, Петро! Передергиваешь! Без злодеев, как ты их именуешь, история не обходится, к сожалению. Такова диалектика. Борьба противоположностей. Но закономерность: в этой борьбе побеждают положительные герои.
- Всегда лп?
- В конечном счете всегда. Истинную историю в итого можно рассматривать как свод героических и благородных свершений.
Человечество неуклонно продвигается к прогрессу, несмотря на зигзаги на того же, допустим, Гитлера и его фашизм. Впереди у человечества светлая цель - коммунизм.
- Ради того и воевали.
- В конечном счете ради того. Мы, считай, построили социалистическое общество, после войны будем строить коммунистическое. Залечив предварительно военные раны, восстановив народное хозяйство. То есть наберем силенок и приступим к строительству коммунизма.
- Ты считаешь, что перед войной мы построили социализм?
- В основном построили. Ведь неплохо же перед войной зажили, а? Были, наверное, и отдельные промахи, ошибки, недостатки - задача-то была исторически новая, неизведанная, - но в принципе достигли своего. А какой ценой построили социализм?
Кто определит эту цену? И вот мы толковали о человеколюбии, и я тебе сказал: на войне это не актуальная тема. Почему не актуальная? Потому. Война складывается из сражений, сражения - из боев. Кто измерит степень необходимости тех или иных потерь в том или ином сражении, бою?
- По-видимому, никто. Это вещь неуправляемая.
- Не согласен! Потери планируются. Но сколько планировать надо - больше или меньше? Чем ниже командир рангом, тем ограниченнее его кругозор и тем менее понимает он объем потерь, могущих быть у командира рангом выше. Словом, лишь на самом верху, во всефронтовом масштабе, можно правильно спланировать свои силы, средства и потери, да, потери - где больше, где меньше.
- Лучше бы планировать так: везде поменьше. Живые же люди гибнут.
- Так не бывает. На войне было множество конкретных задач, и каждая решалась по-своему. В том числе и по потерям.
Так-ю, гуманист! Легко быть гуманистом в мелком, частном случае. И труднее им быть, когда решаешь глобальные вопросы. Речь шла о конечном результате, о Победе с большой буквы. И приходилось действовать, не считаясь с жертвами.
- А по-моему, Федор, наоборот: чем больше возможностей, чем больше власть, тем проще избежать лишних жертв. На войне, естественно, всего не предусмотришь, но беречь людей нужно.
- Ты не только гуманист, но и стратег выдающийся, - сказал Трушин, позевывая.
Это пренебрежение меня не обидело. Вероятно, гуманисты, стратеги и философы мы оба доморощенные. О себе это заявляю с уверенностью. А вообще я устал. Пора отдыхать. Однако я все-таки сказал:
- Мы с тобой рассуждаем, как надо было действовать, а война-то закончилась.
- Новая предстоит. На наш век их хватит.
Я кивнул лежа, и это было смешно. Тут я соглашался - что новой войны не избежать, на нее и едем. Но с другим не соглашался и сказал:
- У тебя получается, что все вершит вождь, а народ ни при чем.
- При чем. Народ выполняет указания вождя.
- А если он не пожелает выполнять эти указания?
Трушин привстал на локтях:
- Ты, друг ситный! Ты говори, говори, да не заговаривайся!
А вообще давай спать, не то с тобой влипнешь.
- Спокойной ночи.
- Спокойной ночи... Ты, Петро, возьми в толк одно; время наше жестокое, и негоже быть размазней.
Он еще что-то говорил затухающим голосом, и я незаметно задремал под этот голос и стук колес. А когда Трушин умолк, заснув, я пробудился. Вагон спал. Старшина Колбаковский всхрапывал чудовищно, как никогда. С баньки, видать. Подхрапывал неназойливо, деликатно и гвардии старший лейтенант Федор Трушин. Запрокинулся. Красив, породист брюнет. И, наверное, неглуп брюнет. Во всяком случае, умней меня. А может, и нет.
