Николай Молчанов - Жан Жорес
Между тем начиная с сентября 1900 года, когда Жюль Гэд получил в свое распоряжение от миллионера Эдвардса газету «Пти су», против Жореса развертывается на ее страницах беспощадная борьба. Часто гэдисты и бланкисты были правы, осуждая примиренчество и всепрощающий туманный оптимизм Жореса. Но каким тоном это говорилось! Какие отравленные стрелы вонзались в широкую спину Жана! Насколько легче ему было, когда однажды на трибуне палаты на него обрушились кулаки графа де Берни! Теперь ему доставалось от людей, отдавших свою жизнь служению тому же социалистическому идеалу, от друзей, от единомышленников. Эта враждебность, вызванная различием взглядов, характеров, темпераментов, а часто и недоразумениями, азартом спора, поражала Жореса в самое сердце.
В его ушах вновь и вновь звучали слова, искренне сказанные Гэдом на трибуне во Флорансе в 1893 году; — Я могу умереть спокойно, потому что имею такого человека, как Жорес, который продолжит мое дело и поведет его хорошо!
Жорес ощущал и сейчас своей ладонью пожатие сухой, костлявой руки Гэда, которую тот братски протянул Жану после своих слов. А Лафарг? Его Жорес тоже ценил и уважал. Споря однажды с Жоресом по вопросам философии, Лафарг воскликнул, указывая на своего оппонента:
— Какое счастье, что этот чародей с нами!
Плохие, тяжелые времена наступили для Жореса.
Разброд
— Святой Жан — золотые уста, говорите вы? Да, но боюсь, что наш Иоанн Златоуст замолчит… О, многие этого хотели бы. Увы, скажу вам по секрету, мне рассказали в редакции «Птит репюблик», что Жорес болен, серьезно болен. Рак горла…
Люди, знавшие Жореса, одни с тревогой, другие со злорадством разносили этот слух. Действительно, у великого оратора было слабое горло. И он действительно болен. Последние годы так тяжело достались ему! Он почти все время находится в сильном нервном напряжении. Он явно постарел, как-то обрюзг, седина все заметнее в его бороде. Усталость и тяготы жизни поразили его главное орудие — голос. Видимо, это был все же не рак. Но бесконечные многочасовые речи в пыльных, прокуренных залах, в которых не так-то легко донести звук голоса до каждого слушателя, не могли не сказаться даже на самой луженой глотке. А у Жореса она была не из очень прочных. Но разве дело в этом, скрипки Страдивариуса славятся отнюдь не своей прочностью. Каждый, кто первый раз слышал великого оратора, сначала испытывал удивление: его голос поражал своей обыкновенностью. И лишь потом слушатель невольно оказывался во власти этого чарующего, гипнотизирующего, побеждающего голоса.
— Жорес говорил тенором, — вспоминал Луначарский, — довольно высоким, звенящим. В первую минуту, когда этот тучный человек с красным лицом нормандского крестьянина начал говорить и когда я услышал вместо ожидаемого густого ораторского баса этот стеклянный звук, я был несколько ошеломлен.
Но вскоре я понял, какая огромная сила заключается в самом тембре голоса Жореса. Этот звенящий голос был великолепно слышен, не мог быть покрыт никаким шумом, давал возможность необыкновенно тонко нюансировать, казался какой-то тонкой, напряженной золотой струной, передающей все вибрации настроения оратора… И вот этот голос начал сдавать. 28 февраля 1901 года газета «Птит репюблик» публикует письмо ее редактора Жана Жореса: «У меня серьезная болезнь гортани, из-за которой в течение нескольких месяцев я должен полностью избегать всяких выступлений и всяких общественных собраний. Обращаясь к группам, которым я давно уже обещал выступить, я прошу извинить меня».
Удерживаться от всяких выступлений Жорес, конечно, не смог. Когда он был в Париже, то, несмотря на больное горло, продолжал выступать. Только летом он стал давать себе передышку, а отдыхал некоторое время в предгорье Пиренеев, в Котере, а потом в Бессуде. Но, к сожалению, в некоторые годы он и лето проводил в Париже, оставаясь один в квартире, питаясь на ходу в маленьких кафе. Его время делится между собраниями и митингами, редакциями, заседаниями, всегда деловыми встречами на квартирах у друзей. Пристроившись где-нибудь на уголке стола, он набрасывает план речи, с которой ему предстоит сегодня выступать, прислушиваясь одновременно к разговору и вставляя быстрые реплики. У него, конечно, нет экипажа и тем более впервые появившегося автомобиля. Трамвай — его основной транспорт, если не считать только что построенной первой линии метро. Отдыхает он в библиотеках Эколь Нормаль и палаты. Читает много, поражая библиотекарей диапазоном своих интересов, простирающихся от античных классиков до современных декадентов. Стихи соседствуют со статистикой, свежие газеты — с поэзией средних веков.
Книги постоянно торчали из карманов его и без того мятого и пыльного пиджака. Он часто терял их, и библиотекари взыскивали с него деньги. Но книги находились, и Жорес возвращал уже оплаченные им пропажи. Оратор, журналист, политик, он еще имел и профессию читателя, не дилетанта, а настоящего библиотечного читателя, не кочевника, а оседлого обитателя этих повсюду тесных каморок или холодных, мрачных залов со стенами, заставленными старыми книгами, сам специфический аромат которых был ему привычен и мил.
Библиотекарь с удивлением смотрит на это чудо: известный политический деятель забирает охапку книг, где смешались пророк Исайя и барон Гольбах, проповеди Боссюэ и трактат Гуго Гроция, «Король Лир» Шекспира и Жан-Жак Руссо. Кроме латинского и греческого, которыми он блистал еще в Эколь Нормаль, Жорес владел немецким, английским, итальянским, испанским языками.
Исключительно высокая культура, изумлявшая врагов и восхищавшая друзей, не отделялась от его социалистической деятельности. Он хотел отдать эту культуру рабочему движению. Он часто повторял, что задача организации пролетариата неотделима от высшей человеческой культуры. Он постоянно выступает против научной тарабарщины, где туманные слова выражают мутные идеи. Как раз в эти годы Жорес увлечен планом создания народных университетов для рабочих. Лафарг возражал против этой затеи, и Жорес с жаром доказывал ему, что пролетариат, уставший, замученный трудом, все равно не должен ждать полного социального преобразования, чтобы научиться думать.
Жорес отнюдь не считал, что его культура чужда трудящимся. Он часто, выступая перед рабочими, говорил о Золя и Толстом, о социальных идеях романистов XIX века. Его волновали и проблемы эстетики, к которым он нередко обращался в своих статьях в «Птит репюблик». Он писал, что только социализм может создать гуманистическое искусство, уничтожив ограничения, мешающие пока рабочему классу быть частью человечества, приобщенного к искусству.
