Валерий Попов - Дмитрий Лихачев
Действительно, уж кого-кого, а Лихачева к его 90-летию обвинять в некомпетентности, по меньшей мере, несправедливо. Для других людей считается вполне нормальным, если их творческая энергия иссякает к шестидесяти. Однако Лихачев уже совсем накануне 90-летия написал «самое художественное» произведение своей жизни — замечательные «Воспоминания», восхищающие точностью памяти, живостью эмоций — безусловно, самую читаемую из лихачевских книг. Так что в их поединке проиграл, скорее, Буланин.
Однако на «старого льва» нашлось немало охотников, решивших именно теперь выпустить свои стрелы, которые выпускать раньше они как-то не решались. Больше всего «охотники» попрекали его, как и следовало ожидать, успешностью, высоким положением, умением добиваться нужного в контакте с сильными мира сего. Как раз главное, чего Лихачев добился, теперь переоценивалось, переименовывалось в приспособленчество и даже двурушничество.
Наиболее остро, пожалуй, претензии к Лихачеву отражены в статье иеромонаха Григория (В. М. Лурье).
…Из последних работ Лихачева автор признает только лишь «Поэзию садов», которую притом считает «неинтересной для филологов». Поначалу В. М. Лурье, который стал иеромонахом не сразу, с благодарностью вспоминает роль Лихачева в истории с уличными беспорядками 1988 года, начавшимися с защиты дома Дельвига и переросшими в столкновения с властями. Готовились наказания весьма серьезные — и лишь вмешательство Лихачева спасло людей. Лихачев, как считает автор, не подходит ни под один из типов советской интеллигенции, которых автор насчитывает всего два: либеральная и национальная. Лихачев — сам по себе. Наиболее подходящее определение для Лихачева автор находит в сочинениях К. Леонтьева, известного философа и государственного деятеля XIX века, которого советская идеология называла «реакционером» и даже «мракобесом». Но вот — пришла мода и на него, и он пришелся кстати. Определение, которое автор выбрал для Лихачева из сочинений Леонтьева, со своей небольшой добавкой, звучит так: «миллет-баши[15] русской интеллигенции». В истории турецко-греческого конфликта, когда греки были порабощены турками, так назывался грек-фанариот, который осуществлял связь между турецкой властью и чаяниями своего народа, и становился необходимым и тем и другим. Перенося эту аналогию на Лихачева, автор пишет, что порой Лихачеву приходилось совершать действия, когда он начинал казаться интеллигенции «не своим».
…Да, возможно, и были моменты неприятия, когда мы наблюдали «сановитого» Лихачева в очередном «президиуме» рядом с партийными вождями, или за строем охраны на каком-то очередном «глобальном форуме», когда конкретное питерское «человечество» с трудом отоваривало талоны, а их там кормили икрой. Наверное — тогда неприятие возникало. Да — порой он переставал казаться «своим». Но при этом, как пишет автор, он был единственным, кто оказывал помощь, которую один интеллигент другому интеллигенту оказать не мог, по словам автора: «…вплоть до отмазывания от КГБ на стадии раскручивания дела о международной антисоциалистической организации».
«Миллет-баши, — пишет автор, — глава группы, ответственный перед султаном за нее… „Миллетом“ Лихачева-баши была русская интеллигенция. Поскольку советская интеллигенция — это та же русская, хотя и не на лучшем ее этапе».
Да, тяжко было читать Лихачеву такое о себе — да еще на исходе его жизни! И особенно потому, что точность в этих словах, безусловно, есть. Он был действительно посредником между интеллигенцией и властями… но всегда старался решить вопрос в пользу интеллигенции.
Затем суровый автор расшатывает другой оплот, на котором держалась жизнь и репутация Лихачева… впрочем — такое уже было. Он винит его в создании культа «Слова о полку Игореве» — которое, на самом деле, как утверждает автор, вовсе не было столь почитаемым в древности. «Светская литература, — утверждает автор, — к которой относится „Слово“, существовала и в других, даже более просвещенных странах (например, знаменитый „Витязь в тигровой шкуре“ Шота Руставели), но она всегда почиталась ниже, чем религиозные летописи. А „Слово о полку Игореве“, ставшее известным лишь в XVIII веке, даже если и существовало в древние века, то вообще не было известно книжникам древности и не играло тогда никакой роли, и было насильно „вдвинуто“ в ту эпоху, навязано Лихачевым как „лучшее из лучших“ „задним числом“».
Главный труд Лихачева назван необъективным, Лихачев обвинялся в насилии над историей древнерусской литературы в угоду своим амбициям, и хуже того — в угоду сиюминутным требованиям государства, «заказному патриотизму». Недобрым оказался этот иеромонах!
Но то же утверждали и Буланин, и некоторые другие скептики. В последние годы жизни Лихачева они подвергали сомнению весь стиль работы «древнерусского сектора» под руководством Лихачева… а ведь это было самое дорогое его детище! Подчеркивалась слишком «личностная» роль Лихачева в истории изучения древних рукописей, слишком целеустремленный, навязчивый комментарий, волевая попытка навязать древним сочинениям такую судьбу, которой на самом деле они в истории не имели. Лихачевский стиль работы, распространенный и на весь сектор, критики насмешливо называют «романтическим» (термин принадлежит Буланину).
Вообще, конфликт лихачевского стиля литературоведения с так называемым «чистым», безличностным литературоведением имеет давние корни. «Чистое» литературоведение, мода на которое в лихачевское время пришла с Запада, отрицало не только любой отпечаток «личностного» в исследовании рукописи, но и вообще любое влияние времени исследования на текст. Доходило до абсурда: образцом объявлялись переведенные греческие тексты (переводить было все-таки можно), в которых зияло огромное количество темных, необъясненных и, разумеется, никак не прокомментированных мест. Зато «чисто» — никакого насилия, ни чьего влияния! Теперь поборники модного «чистого» литературоведения пытались отрицать огромный труд жизни Лихачева, «обнулить» его, обвиняя в «субъективности»… а он не мог уже отбиваться. Естественно, что на всех трудах Лихачева лежит отпечаток его личности, его таланта, его темперамента. Апологеты «чистой науки» не имели всего этого от природы, поэтому всячески отрицали: не дано им — пусть неповадно будет и другим. Для этого надо было им всего лишь «стереть» Лихачева — как яркий, не дающий им покоя образец «личностной», яркой науки. Безликое, серое наползало и, в конце концов, даже «самоопределилось» — назвало себя «постмодернизмом» и сделалось почти обязательным. И Лихачев оказался первым на их пути, самым высоким и самым ярким, и его в первую очередь наступающей серой массе хотелось убрать. И «это» — отрицающее индивидуальность, душу в науке и литературе, воцарилось надолго — и Лихачев это в отчаянии понимал. Ничего себе — конец жизни! Не торжество, а скорее — неблагодарность. Впрочем — новая наука, странным образом отрицающая роль личности в литературе, какую-либо художественность, признающая лишь механический «текст» — на признательность и не была способна: такого термина в ее словаре не было.
