Ю. Герасимов - Черкасов
Первые послеоктябрьские недели Константин Александрович был сильно озадачен. Выбившись из трудовых низов, имея за спиной лишь четырехклассное ремесленное училище, он за безупречную службу получил в 1912 году личное почетное гражданство, стал «его высокородием». Но не забыл, чем живет трудящийся люд, понимал и разделял его настроения. Революционный порядок, вводимый новой властью, он полностью одобрял. Сколько раз, требуя вагонов и немедленной отправки, приставляли к груди дежурного по станции офицерский револьвер, морской маузер, брали на мушку кавалерийского карабина! Он оставался на своем посту. Однако эсеро-меньшевистский Викжель (Всероссийский исполнительный комитет железнодорожников), которому он подчинялся, не признавал Советов. Лишь с конца ноября, когда комитет заявил, что вся армия железнодорожников «всецело отдается в распоряжение революционной демократии», мучившее Черкасова-отца несовпадение гражданского и служебного долга исчезло. Несмотря на пошатнувшееся здоровье, он не щадил своих сил, налаживая бесперебойную работу важного в стратегическом отношении Балтийского узла.
Тем временем его сына Николая захватывает новая волна увлечения музыкой. Октябрь отдавал народу сокровища искусства. Широкое распространение получили бесплатные спектакли и концерты для солдат и рабочих. Новый зритель подсказывал, что театр призван стать средством массового воспитания. Не случайно театры, подобно школе, перешли в ведение Наркомпроса. Не были забыты и учащиеся. По школам распределялись билеты, устраивались утренники.
Школа даже к концу учебного года оставляла много свободного времени. На дом ничего не задавали, экзаменов но проводили. Старая система образования была сломана, новая еще не создана. Очевидно, Коля Черкасов так и не постиг каких-то разделов геометрии и физики. Но зато его неокрепшую душу в суровые годы воспитывала музыка. На «пиру искусств» был огромный выбор: концерты в зале. Капеллы, в зале «Аквариума», народные спектакли в Александрийском и Мариинском театрах. В Зимнем дворце, превращенном во Дворец искусств, весной 1918 года начались открытые концерты. Николай Черкасов старался их не пропускать. В Гербовом и Георгиевском залах бывший придворный оркестр играл для народа. «Здесь, в торжественной дворцовой обстановке, я упивался Бетховеном и Чайковским, самозабвенно отдаваясь музыке», — вспоминал Н.К. Черкасов.
Еще недавно, в последние месяцы царского режима, музыка противостояла жестокой беспросветной прозе жизни как мир красоты и добра. Теперь она сливалась с действительностью, казалась голосом самой революции. И, многого не понимая в происходивших событиях, впечатлительный подросток проникался великой правдой Октября. Она входила в него навсегда простыми словами ленинских декретов, патетикой героико-романтической музыки.
На лето 1918 года родители решили вывезти семью в Тверскую губернию, на родину няни Алены. Там можно было подкормиться. Дома был уже настоящий голод. С 29 апреля дневной хлебный паек уменьшился до осьмушки фунта. И тот выдавался нерегулярно.
Отцу удалось получить двухнедельный отпуск, первый отпуск в жизни. До этого за 25 лет службы у него было всего семнадцать отпускных дней.
На станции Еремково Черкасовых ждал с подводой высокий бородатый мужик — брат Алены. Дорога весело бежала мимо густо зеленевших озимей, среди лугов, лесов. Мужчины беседовали, курили. Николай, сидевший на передке, постепенно завладел вожжами, на зависть брату Косте. Ехали долго. Дети уже стали дремать. Но тут телега затряслась по бревенчатому настилу через речку. Из-за ивовых кустов показалась маленькая деревушка.
— Ну вот и наше Медведково, — сказал хозяин и подхлестнул лошаденку.
По наказу Анны Адриановны все Черкасовы, входя в избу — высокий пятистенок, — крестились на красный угол. В большой горнице на столе их ждал кипящий самовар, деревенская снедь. Ребята с увлечением начали хлебать деревянными ложками из латки яичницу-болтунью, ели ароматные калитки, запивая их чаем с топленым молоком.
На другое же утро Николай побежал с новыми дружками удить рыбу. Русское деревенское лето ласково обняло его, приняло в свое земляничное лоно. Коля ездил купать коней, научился искать съедобные дудки и корешки, возил сено, ловил раков в теплых омутах речки Кезы. На безлюдном лесном озере у затухающего костра он впервые в жизни встретил восход. Когда в полной тишине над лесной кромкой дальнего берега прорезался край солнца и сразу же громко запели птицы, все его существо вдруг наполнилось таким восторгом, что слезы навернулись на глаза.
Вечером, переполненный впечатлениями, Николай засыпал на сеновале, и ему казалось, что небосвод с солнцем, звездами и облаками движется вокруг него, а сам он тоже плывет вместе с холмами и речными излучинами навстречу чему-то радостному и важному.
Николай открыл для себя музыку природы. Он слушал ее в ночном, свернувшись под старой отцовской шинелью: затихающие звуки деревни, тонкий посвист крыльев летящих на кормежку уток, стоны болотных птиц, таинственные голоса ночи. Она вдруг возникала в застойный полуденный час, когда от зноя замирали кузнечики: явственно звенела тишина, старательно выводил свою контрабасовую партию шмель.
Даже в забавлявшем его поначалу деревенском говоре он открыл потом душевный распев, услышал мелодии устойчивые и завершенные.
Черкасовы жили в Медведкове привольно, по сравнению с Питером даже сытно. Анна Адриановна меняла одежду и «мануфактуру» на хлеб, яйца, сметану. Платья же ее не годились ни бабам, ни девкам: малы были, да и покрой не подходил. Лишь одно вечернее длинное приглянулось молодухе: вырез большой — удобно младенца кормить.
Когда зажелтел березовый лист, Анна Адриановна засобиралась домой. Поклажи набралось много. Везли в голодный Петроград сушеные грибы, ягоды, лук, мешок картошки. Николаю доверили самую большую ценность — котомку с ржаной мукой.
Осенний Петроград 1918 года выглядел сурово. На площадях, у заводов шло военное обучение гражданского населения. Десятки тысяч рабочих уходили сражаться против интервентов.
Большие перемены происходили и в школе. Упразднялись классы, уроки, экзамены, домашние задания. Новая трудовая школа имела две ступени. Вторая ступень с четырехлетним сроком обучения включала учащихся 13—17 лет. Поскольку Николаю Черкасову пошел 16-й год, он вплотную приблизился к окончанию школы. Учителя, которым была отведена роль «старших братьев разновозрастной семьи», проводили общеобразовательные беседы, стараясь увязать их с обучением началам ремесел. Как вспоминал известный педагог К. Никонов, главной задачей школы было тогда «скрасить жизнь голодных и голых ребят, сократить их пребывание в темных, холодных и грязных жилищах… Учеба шла так, по инерции. Нет пособий, книг, холодновато, в желудке пусто! Где уж тут учиться! Но зато отвлекающие от голоса желудка занятия шли вовсю. Игры, рисование, слушание музыки, рассказывание, пение… Никогда ни дети, ни взрослые не пели столько, сколько пели в 1918—1921 гг.».
