Сергей Поликанов - Разрыв. Записки атомного физика
В это время Эн-Эн вместе с одним из физиков начал сооружать небольшую экспериментальную установку, которую мы на нашем научном жаргоне называли ускорительной трубкой. В миниатюре на этой „трубке” воспроизводился процесс сгорания водорода, происходящий на Солнце, и впоследствии реализованный в водородной бомбе. Случилось, однако, что коллега Эн-Эна приглянулся академику Курчатову, и тот сделал его своим заместителем по делам, связанным с производством плутония для бомб на одном из уральских заводов. Я прервал свои опыты и присоединился к Эн-Эну. Началась бесконечная возня с трансформаторами, насосами и прочей техникой.
Прошло несколько месяцев, и, наконец, наступил долгожданный момент, когда наша трубка „задышала”. В стеклянной колбе вспыхнул электрический разряд, загорелась красная лампочка - сигнал того, что включено высокое напряжение, и прибор в углу комнаты начал регистрировать нейтроны, или, как их полагалось называть, „нулевые точки”.
Мы не могли работать в Главном здании, где находилось много людей. Радиация от нашей трубки была опасна для окружающих, и поэтому наши опыты мы продолжили в специально для нас построенном домике с толстыми бетонными стенами. Эн-Эн был склонен продолжать усовершенствование нашего детища, „вылизывать” установку, но темперамент его нетерпеливого младшего брата пересилил. Мы начали запланированный опыт. На сей раз речь шла об измерении некоторой величины, которая могла заинтересовать людей, работавших над водородной бомбой. Мы справились с задачей и, наконец, определили нужную величину с достаточно хорошей точностью.
Однажды вернувшись с обеда, я застал Эн-Эна рассказывающим о наших опытах высокому молодому мужчине.
- Андрей Дмитриевич Сахаров, - произнес он, указывая на гостя. - Познакомьтесь.
Ничего необычного во внешности Сахарова я не заметил, но было в нем нечто, отличавшее его от знакомых мне физиков. Сахаров, похоже, умел слушать - дар, далеко не всем свойственный. Сахаров не спорил с Эн-Эном, не перебивал того, а лишь молча слушал. И терпеливо ждал, когда Эн-Эн кончит свои пространные объяснения. После этого Сахаров задал несколько вопросов и ушел. Я сразу же забыл про нашего посетителя, поглощенный какими-то неотложными делами, и вспомнил его лишь, когда услышал его имя после первого взрыва советской водородной бомбы. Мне стал понятен его интерес к цифре, которую мы измеряли. Я не удивился, что Сахарова сразу же избрали в академики, но никак не мог предположить, что этот человек через некоторое время привлечет к себе внимание всего мира, как ученый, для которого свобода - высшая из человеческих ценностей.
Наконец настало время писать отчет о наших измерениях. Я начал подготавливать рисунки, но как-то меня позвал к себе Гэ-Эн и шутливо спросил, не надоело ли мне работать с его братом. Вопрос был задан неспроста. Оказывается, Гэ-Эн хотел предложить мне провести некоторые измерения вместе с Кутиковым. Раз нужно, я начну опыты с Кутико-вым, а отчет закончат без меня. Когда он был напечатан, я прочитал его и страшно удивился, не обнаружив себя среди авторов. Что же в таком случае я делал весь год? Это, ежели не считать дипломную работу, был мой первый научный труд, и, работая, я не жалел сил. Есть нужная цифра, но к ней я, оказывается, не имею никакого отношения. Выходит, целый год я гонялся за миражем, за призраком. Зато среди авторов кроме братьев Флеровых, я вижу нового сотрудника сектора, присоединившегося к нам месяца за четыре до окончания работы. Почему такая несправедливость? Я ничего не имею против моего товарища по работе, поскольку он принимал участие в опытах. Но почему единственным письменным свидетельством моего участия в работе является административное взыскание за оплошность, допущенную новым сотрудником сектора.
История, за которую Эн-Эну и мне влепили по выговору, могла обернуться настоящим ЧП, чрезвычайным происшествием с самыми печальными последствиями. Однажды вечером, обсуждая опыт, мы решили с Эн-Эном проверить что-то, не дожидаясь следующего дня. Я пошел в комнату, где в свинцовом контейнере хранилась ампула с радием. Ампулы на обычном месте не было. Что случилось? Мы обеспокоились, быстро пристроили измерительную аппаратуру на столик с колесами и начали его катать по домику. Приборы молчали. Значит, ампулы в домике нет. Расстроенные, мы ушли домой. Утром мы узнали, что наш новый сотрудник положил ампулу на пол в углу комнаты и забыл про нее. Начались расспросы уборщицы.
- Такая маленькая штучка? На веревочке? Я ее в мусорный ящик бросила.
Дело происходило перед Первым Мая, и территорию очищали от мусора. Мы выглянули в окно. Недалеко от нашего домика стоял грузовик, груженый мусором.
- Бегите, остановите его, - обратился ко мне встревоженный Эн-Эн, - а вы, Виктор, бегите за дозиметром.
Нам повезло, ампула оказалась в мусоре. А что было бы, окажись она на одной из московских свалок? пришлось бы нам ворошить тонны гниющего хлама. Выговор на листе бумаги с грифом в правом верхнем углу „Совершенно секретно”, возможно, был подколот в папку, хранившуюся в той же самой комнате первого отдела, куда попал и отчет о наших измерениях.
Уходя из домика, где я работал более года, я предчувствовал, что никогда более уже не вернусь сюда. После истории с отчетом никакая сила не заставила бы меня работать с Эн-Эном, хотя я не знал, кому из Флеровых и по какой причине пришла в голову мысль не включать меня в авторы работы. Конечно, в целом у меня оставались хорошие воспоминания о работе с Эн-Эном, учившем меня работать руками. Не знаю, жалел ли Эн-Эн о моем уходе. Он ушел из моей жизни, и с какого-то момента фамилия Флеров однозначно ассоциировалась с Георгием Николаевичем, Гэ-Эном.
Работа с утра до ночи разрывала связи с внешним миром, сжимала его до нескольких комнат, где на столах лежали паяльники, резиновые перчатки, и стучали насосы. Оставалась дорога от дома до лаборатории в плотно набитых пассажирами вагонах метро. Здесь, уцепившись за алюминиевые поручни, можно было с книгой в руке на время отвлечься от раздражающих мыслей, почему я целый месяц не могу очистить уран от каких-то загрязнений или как открыть контейнер с порошком плутония, у которого заклинило крышку. Правда, в это время можно было и пофантазировать о новых опытах, не имеющих никакого отношения к нынешней работе.
Друзья студенческих лет уехали из Москвы, новых я не завел. Иногда в воскресенье я отправлялся навестить друзей детства. Те из них, кто уцелел во время войны, не были учеными. Вернувшись с войны с орденами и ранами, они были теперь простыми рабочими. Встречи с ними обычно сопровождались выпивками, а когда приходили знакомые девчата, мы пели песни и танцевали.
