Николай Ховрин - Балтийцы идут на штурм !
- Ну, допустим, что все это так и было, - сказал жандарм. - Но каким же образом мог очутиться твой адрес в Кронштадте у подследственного Сладкова?
- Не могу знать!
- Но Сладкова ты уж знаешь...
- Не могу знать!
Генерал наконец вышел из себя. Он стал кричать, обзывать меня идиотом, стучать кулаком по столу. Я только глупо таращил глаза и продолжал твердить свое. Жандарм умолк и озадаченно посмотрел на меня. Может быть, у него мелькнула мысль - не имеет ли он дело со случайным человеком. По крайней мере я на это надеялся. Генерал прекратил допрос. Так состоялось мое первое знакомство с жандармским генерал-майором Поповым.
Теперь кое-что прояснилось: очевидно, Сладкова арестовали и при обыске нашли шифр с моим адресом. Возможно также, что схвачены и другие участники подполья, которых я не знал, но которые, по-видимому, были как-то связаны со Сладковым. Все это наводило на тревожные размышления. Утешало одно: на "Павле I" Сладков имел связь только со мной и, судя по всему, охранка еще не нащупала нашей корабельной организации. Конечно, жандармы постараются кое-что выведать у меня. Так что пало держаться...
Мои думы прервал лязг засова. Дверь распахнулась, и в камеру втолкнули незнакомого матроса. Когда мы остались вдвоем, я стал расспрашивать его, за какие грехи он сюда попал. Вновь прибывший ответил, что служит на линейном корабле "Петропавловск", а посадили его за то, что переодевался в штатский костюм. Говоря об этом, он многозначительно добавил, что причина ареста может быть и другая. Помня о возможной провокации, я перевел разговор на другую тему. А несколько часов спустя меня предупредили. В общей уборной один из арестованных успел шепнуть, что соседа ко мне подсадили специально.
Вернувшись в камеру, я буквально впился глазами в "моряка". На моем лице, видимо, довольно ясно отразились овладевшие мною чувства. Сосед съежился и отошел в дальний угол. Наверное, человек поопытнее и повыдержаннее не показал бы и виду, что заподозрил что-то неладное, но я не сумел сдержаться и начал задирать провокатора. Он еще больше сник, стушевался, глаза его растерянно забегали по сторонам. Это меня подогрело. Я двинулся на него, прижал к стене и сказал зловеще:
- Вот что, сукин сын: мне терять нечего... Этой же ночью я тебя прикончу!
Агент бросился к двери и, как сумасшедший, стал барабанить в нее кулаками и вопить, чтобы его отсюда перевели. Просьбу его уважили довольно быстро, и я снова остался один. А дня через два меня по этапу отправили в Кронштадт и поместили в военно-морскую следственную тюрьму. По пути наведались в кронштадтское жандармское отделение, где меня еще раз сфотографировали, измерили уши и голову, определили цвет глаз.
В военно-морской следственной тюрьме (во времена парусного флота в этой каменной постройке, обнесенной земляным валом, размещался склад боеприпасов) было пять больших камер. Четыре из них были общими, в каждой из которых могло поместиться до пятидесяти арестованных. Пятая - разделена на двенадцать узких "пеналов" длиной два и шириной полтора метра. Эти клетушки - по шести с каждой стороны - выходили в коридорчик, где круглосуточно дежурили часовые. Двери "пеналов" запирались одним ключом. Хранился он у боцмана тюрьмы. Кроме того, все это помещение запиралось еще и снаружи.
В один из таких "пеналов" попал и я. Он не имел окна и был очень тесен. Электрический свет проникал в этот каменный мешок из коридора через зарешеченный вырез в двери, на которую с моим появлением навесили дополнительный замок.
Начальником военно-морской следственной тюрьмы был в то время подполковник Вандяев. Когда меня привели впервые, он долго читал сопроводительные бумаги. Это был довольно плотный краснолицый пожилой человек. За спиной его висели иконы, лампадка. Прочитав мои бумаги, он аккуратно сложил их, вышел из-за стола и, заложив руки за спину, спросил:
- Заповеди тюремные знаешь?
- Никак нет!
- Ну и дурак. Слушай и запоминай. Заповедь первая: клопов на стенке не дави. Заповедь вторая: начальство не гневи.
На этом и закончилось наше первое знакомство. В дальнейшем мне еще не раз пришлось встречаться с этим человеком и узнать его поближе. Вандяев был прежде просто матросом. Потом выслужился и очень дорожил своим званием и местом. Второй заповедью он и сам неукоснительно руководствовался в своей жизни, стараясь никогда не вызывать недовольства начальства. Когда ему доводилось встречаться со старшими по чину, он отдавал им честь не хуже строевого матроса. Если звонил по телефону главный командир кронштадтского порта Вирен, Вандяев разговаривал с ним только стоя. А если был в фуражке, то прикладывал руку к козырьку. Конечно, он знал, что начальник не мог этого видеть. Расчет служаки был прост: рано или поздно о его подобострастии Вирену расскажут. Авось учтется при случае...
Заключенных Вандяев не притеснял, на нарушения тюремного режима смотрел сквозь пальцы. Я убедился в этом в первую же ночь. Когда начал было уже засыпать, вдруг услышал какую-то возню у двери. Пулей сорвался со своей деревянной полки и приник к крохотному окошку. Выводной пытался открыть замок. Увидев меня, он сделал предостерегающий жест. Я не знал, что и думать... Но вот дверь распахнулась, и передо мной возник улыбающийся Сладков. Чего-чего, а такой встречи я, конечно, не ожидал. Оказалось, Иван Давыдович - мой сосед. Сидит уже давно. Здесь же находился и Ерохин с "Цесаревича", которого мы столь тщетно ожидали в Гельсингфорсе. Я затащил Сладкова к себе. Скоро пришел и Ерохин. На мой вопрос, как это им удалось договориться с охраной, они ответили, что матросы из караульной команды, когда начальство покидает тюрьму, разрешают заключенным видеться друг с другом.
Разговаривали мы почти до утра. Из слов товарищей узнал все, что произошло с ними после того, как "Павел I" покинул Кронштадт. Сладков, получив обещанные прокламации из Петрограда, как мы и уславливались, отнес пачку Ерохину на линкор "Цесаревич". Тот спрятал листки, попросив принести еще. На другой день Сладков, сказавшись нездоровым, не пошел проводить занятия с матросами, а, нагрузившись листовками, отправился в док. Уйти ему было просто, потому что, как инструктор, он имел постоянный увольнительный билет. Сладков не подозревал, что за ним уже следили. Поднявшись на корабль, он обратился к вахтенному офицеру и спросил, нельзя ли ему повидать земляка. Тот приказал Сладкову пройти в рубку, а сам направил посыльного за старшим офицером корабля. Иван Давыдович понял, что дело неладно. Но деваться было некуда. Появившийся старший офицер, видимо, уже знал что-то о Сладкове. Грубо ругаясь, он начал обыскивать Ивана Давыдовича и вскоре вытащил у него из-под поясного ремня пачку политических листков.
