Алексей Кольцов - Письма
2 февраля был в Петербурге славный день, какой едва ли был когда в России: по соизволению Царя делали юбилей Крылову, праздновали 70-летие его жизни и 50-тилетие его трудов на литературном поприще. Только не был Сенковский, будто за болезнью; Греч отказался и Булгарин; за это им был строгой выговор. Полевой был. На него напал кто-то и, как он говорить, чуть не прибил; да спасибо, развел их кн. Одоевский, — так говорил Полевой. Вы ему ничего не пишите об этом, а то он будет на меня серчать. Полевой спрашивал об «Уголино». Я ему сказал ваше мнение, и как оно было принято; это ему не показалось. О Гамлете спрашивал, я сказал, что сумел. Впрочем, ему более нравится игра Каратыгина, нежели Мочалова.
Я был на Гамлете в Питере, и вот мое мнение: Каратыгин человек с большим талантом, прекрасно образован, чудесно дерется на рапирах, великан собою; и этот талант, какой он имеет, весь ушел он у него в искусство, и где роль легка, там он превосходен, а где нужно чувство, там его у Каратыгина нету, — извините. Например, сцена после театра, монолог «быть или не быть», разговор с матерью, разговор с Офелией: «удались от людей, иди в монастырь», — здесь с Мочаловым и сравнивать нечего: Мочалов превосходен, а Каратыгин весьма посредственной. У Мочалова немного минут, но чудесных; у Каратыгина с начала до конца вся роль проникнута искусством. Полония играл Сосницкий; но Сосницкого и сравнивать нечего с Полонием московским: тот уж дурень, а этот превосходен, так что его роль второстепенная противу Гамлета, а он на сцене с Каратыгиным равен, — как будто эти две роли обои первостепенные. Асенкова в Офелии, до безумия, — лучше Орловой, а безумная Орлова — вдвое лучше; это оттого, что у Орловой более чувства, у Асенковой более образованности. Король — Брянской прекрасно выполняет свою сухую роль, и противу Орлова впятеро лучше. Лаерт петербургский сносен, а в Москве дурен.
Я говорил про это Полевому; он со мною не согласен. Его мнение, что актеру нужно иметь природный талант и вместе с тем надобно обладать искусством, для этого должно учиться и образовываться. Каратыгин у него таков, а Мочалов и с талантом, да не образован; у него больше чувства, менее искусства.
Был на опере «Жизнь за Царя», и говоря про оперу, я совершенно согласен с Михайлом Александровичем; он на нее смотрит с настоящей точки умозрения. Был на опере «Жидовка» (в немецком театре). Эту оперу надобно посмотреть: она не то, чтобы была прекрасная опера, полная: отчетливости в полном смысле слова этого в ней нет; — но надобно посмотреть, как господа немцы ее выполняют удивительно; все первые роли выполняют неимоверно хорошо; певцы чудо, певицы прелесть. Да, надобно чаще смотреть немецкую оперу.
Теперь о самом себе. Жуковский принял меня два раза что-то очень холодно, так что к нему пойду разве по делу или проститься. Вяземский тоже холодней прежнего, даже сух. Одоевский вдвое ласковей прежнего. Плетнев впятеро ласковей прежнего приглашал на вечер к себе, и я был, отдал ему в «Современник» «Царство мысли» и «Два прощанья». Краевский поважнел и погордел, и немного суше; говорил о книге, что она ходить по книгопродавцам, никак он с ними не сладить, все прижимают, оттого более, что он у ней человек посторонний, и не лично я. Видно, он хотел употребить меня на сделку с ними, поклонничать и пресмыкаться, а я сказал, что я очень рад, что она еще не напечатана, и благодарю вас за то, что вы дождались меня. С него рукописной еще не брал, да возьму. — «А почему вы, Андрей Александровичу не помещали моих стихов в свой журнал? — я вас просил в письме». — Да видите ли, книга небольшая, много из ней напечатано, не хотелось вырывать последнего хорошего. — «Может быть, не стоят быть в вашем журнале?» — «О нет, там есть несколько вещей хороших». Я ему отдал «Ура» и «Пора любви»; все-таки по старой дружбе я счел отдать лучше. Жуковскому передал «Ура», он ничего на нее не сказал. Познакомился с Давыдовым, партизаном, он ко мне хорош. Губер ходить около журналистов из-за хороших рецензий; он отдал в печать Фауста. Я немного читал, перевод дурен, они у него сами выбирают из всего лучшие места для журналов. Бенедиктов ко мне не холоден, лучше прежнего, дал 2-ю часть своих стихов. Полевой подарил «Гамлета». Гребенка также дал свои «Повести Пирятинца». Бернет прислал свою книгу, стихи, с тем, чтобы я ему сделал на нее беспристрастное суждение; только оно будет не в его пользу. Другие мои знакомые все те же: добры и ласковы. Да, новость: я в этот раз вдвое поумнел противу прежнего; так славно толкую, говорю уверенно, спорю, вздорю, что беда. Риск — благородное дело. Я с важными, учеными людьми толкую, спорю, пускаюсь в суждения и убеждаю их на своем мнении. Виссарион Григорьевич, Михаил Александрович, как думаете? — ведь право смешно! Чего на свете нет. В первый раз я все больше разыгрывал молчанку, а теперь — дудки. Нет, братцы, лихо говорю; это правда, что оно поподручней; а мне, ей-Богу, что-то хочется и самому кой-кого из молодежи одурачить; пусть наши копыта помнят.
21
В. Г. Белинскому
21 февраля 1838 г. [Петербурга].
Любезнейший Виссарион Григорьевич! Теперь речь пойдет о вашей грамматике. Н. А. Полевой говорить: «Вот и этим я бы был душою рад помочь ему; готовь сделать все, что только можно, а посудите сами, что я вовсе не могу ничего сделать. Во-первых, ежели я скажу о ней Смирдину, буду хвалить, я, как человек новый для него и не очень давно знаком, — ну, сам по себе, как человек, я в деле словесности немножко известный, — то Смирдин предложение мое, я уверен, приметь; но вполне он мне ведь не поверит, а у него есть другие знакомые, например, Булгарин, Сенковский, Греч. Посудите же: что на это скажет Греч, тут не трудно догадаться, Смирдин же, как человек, — купец, спекулятор; он только имеет одну предприимчивость, а сам в том деле не смыслить. В таком случае я Виссариону Григорьевичу помочь ничем не могу, хоть бы и предложил Смирдину. Во-вторых, эти вещи пишут люди, близкие к самому делу, или которые имеют вес и живут в этой сфере. Они видят, что нужно; в каком роде ученая книга пойдет, в том и пишут; и такие, какие в учебных заведениях приняты и употребляются, по тем правилам, какие преподаватели понимают. Белинского ж грамматика совсем другого рода, сделать по ней новое введение трудно. Следственно, и Смирдин, купивши, — она у него ни в каком случае пойти не может. Она, — как он говорить, — для детей, а вовсе не детская; это грамматика более философская. Дети ее не поймут, а взрослые немногие читают. Притом в ней много отвлеченности; он человек странной, чудак большой: пишет то, чего у нас еще не понимают. Вот почему я ничем пособить не могу». — Я к вам пишу, Виссарион Григорьевич, прямо, как говорил Полевой, потому что вы велели мне все писать, что он скажет. Из этого всего, по моему мнению, выходить вот что: насчет грамматики Полевой не хочет сказать Смирдину ничего и, может быть, по его обстоятельствам не вовсе может. Статью вашу о Гамлете напечатает тогда, когда вы позволите ему ее переправить; или я ее возьму у него и вам отошлю, если вы ему этого не позволите сделать. Сотрудником вам быть у Полевого нельзя до время, — и это одно, как он мне говорил, чистая правда, этому вы верьте; а быть вам у него летом, жить как друзья, помещать статьи как от человека не участвующего и постороннего, это тоже лучше, — и он насчет этого говорить сущую правду.
