Михаил Юхма - Кунгош — птица бессмертия
Неожиданная просьба сына удивила Муллазяна до крайности: он привык считать мальчика ленивым и нелюбопытным, живущим какой-то своей, особенной, не слишком ему понятной жизнью.
— Со мной на ярмарку… — проворчал он. — Да что тебе там делать?
— Хочу посмотреть, что это такое. Да и людей разных охота повидать, — ответил сьш.
Он почувствовал, что отец как будто не прочь взять его с собою. Сердце его радостно вздрогнуло. Он уже мысленно видел себя вместе с отцом и дядей на пароходе, плывущем в Нижний.
Но тут неожиданно вмешалась мать:
— Какая еще ярмарка! Ты ведь должен поступать в реальное училище. К экзаменам надо готовиться.
Мулланур прекрасно понимал, что дело не только в экзаменах: мать явно не хотела оставаться на новом месте одна.
Однако спорить не приходилось.
— Можно тогда я вас хоть провожу?
Отец молча пожал плечами.
По дороге на пристань Мулланур спросил дядю Исхака:
— А тебе-то зачем на ярмарку? Ты ведь не купец, не приказчик. Какие у тебя там могуг быть дела?
— А я тоже хочу на жизнь поглядеть, людей повидать, — улыбнулся тот. — Думаешь, одному тебе охота знать, что такое Нижегородская ярмарка?
— Я думаю его к одному знакомому купцу определить. Конторщиком. А то ведь на учительских харчах не больно-то проживешь, — объяснил отец.
Перед тем как ступить на трап парохода, Муллазян оглядел сына и впервые в жизни, как взрослому, протянул ему руку.
— Ну, сынок, — спросил он, — что скажешь мне на прощание?
— Желаю тебе крепкого здоровья, отец, — солидно, как взрослый, ответил Мулланур. — И, пожалуйста, пиши нам с мамой почаще. Ты ведь знаешь, она всегда волнуется, когда от тебя долго нет писем. Все боится, как бы чего не случилось…
Отец улыбнулся.
— Ишь ты, — сказал он. — Дожили! Яйца курицу учат… Ладно, буду писать часто. А ты смотри не бей тут баклуши, готовься к экзаменам. Как только сдашь, сразу дай мне телеграмму. Помни: ты непременно должен поступить в училище. Во что бы то ни стало. Без образования нынче ни шагу…
Когда отец уехал, оказалось, что о поступлении в реальное училище надо хлопотать. Прежде чем его допустят к экзаменам, надо было получить разрешение попечителя учебных заведений города Казани господина Сверчкова.
Мать расстроилась: разве это женское дело — подавать прошение попечителю. Тут нужна мужская рука. А муж, как на грех, в отъезде.
Но Мулланур сказал, что они прекрасно справятся сами. Красивым, каллиграфическим почерком он написал прошение, и они с матерью отправились на прием.
Ждать пришлось довольно долго: посетителей было много, и все с прошениями. Наконец попечитель соизволил их принять. Он был не один: с ним оказался какой-то любезный высокий господин, неожиданно проявивший острый интерес к вежливому, сдержанному, скромному мальчугану, который явился сам хлопотать за себя.
— Куда хочешь поступить, мальчик? — спросил попечитель, взяв из рук Мулланура прошение, но не разворачивая его.
— Может быть, ко мне? — улыбнулся высокий господин. — Я директор второй гимназии.
Попечитель, проглядев тем временем прошение, сказал:
— Ну так как же? Не хочешь во вторую гимназию?
— Нет, господин попечитель, — твердо отклонил это предложение Мулланур. — Я не стремлюсь к классическому образованию.
(Разговор этот происходил задолго до того, как Мулланур увлекся историей и другими гуманитарными пауками.)
— Вот как? — удивился директор гимназии. — Но почему так, мой мальчик?
— Хочу приносить реальную пользу людям, — ответил Мулланур.
Попечителю ответ Мулланура, как видно, понравился. Усмехнувшись, он быстро начертал на его прошении резолюцию и размашисто расписался.
В том же месяце Мулланур сдал вступительные экзамены и был принят в реальное училище.
3Дружба Мулланура с дядей Исхаком не прервалась. Дядя теперь учительствовал в селе Кадыбашеве Саранульского уезда. Мулланур писал ему длинные письма — но только от себя, от всей их семьи. Писал по-русски. А мать иногда приписывала еще от себя несколько строк по-татарски, бисерными арабскими буквами.
Дядя Исхак, судя по его письмам, был доволен своей судьбой. Во всяком случае, ни разу он не посетовал на то, что скромную работу сельского учителя решительно предпочел тем радужным перспективам, которые намечал для него огец Мулланура перед их отъездом в Нижний. Карьера купеческого конторщика его явно не привлекала.
Но жизнью вдали от родных он, видимо, все-таки тяготился. В одном из писем он даже прямо намекнул на это и попросил Муллазяна подыскать ему место где-нибудь поближе к Казани.
Муллазян был человек со связями. Исхака он искренно любил и к просьбе его не остался равнодушен. И вот в очередной раз, когда Мулланур писал письмо дяде, отец, против обыкновения, сделал собственноручную приписку. «Надеюсь, — писал он, — летом будущего, 1900 года ты будешь назначен учителем, а может быть, даже и директором новой школы в Тетюшах».
Мулланур не удержался и приписал от себя лично: «А мы будем часто ездить к вам в гости: Тетюши — это ведь совсем близко!»
Муллазян не бросал слов на ветер. Вскоре дядя Исхак и в самом деле был переведен в Тетюши — преподавателем в новое, только что организованное русско-татарское училище. Восторгу Мулланура не было предела.
Виделись, однако, они редко. Приходилось, как и встарь, довольствоваться письмами. Дело в том, что Исхак был убежденным сторонником новой учебной программы для татарских школ. Он считал, что дети должны получать преимущественно светское образование. Само собой, эти его идеи сразу натолкнулись на глухое, яростное сопротивление всех местных мулл, суфиев, ишанов и прочих толкователей Корана.
«Много горького довелось мне тут испытать, — писал дядя Исхак. — Я никогда не боялся прямой и честной борьбы, всегда рад был открыто отстаивать свои убеждения и взгляды. Но очень трудно, когда тебя со всех сторон опутывает липкая паутина лжи и клеветы. Про меня тут стали распускать всякие нелепые слухи. Придравшись к тому, что я не хожу в мечеть, пустили слух, что я вероотступник, что будто бы я тайно крестился: недаром, мол, у меня русская фамилия — Казаков. Стали даже поговаривать, что всех татарских детей, которых отдадут в мою школу, будут насильно крестить.
Местные муллы дошли до того, что подговорили каких-то проходимцев подстеречь меня ночью и избить. К счастью, нашлись люди, которые предостерегли меня… Старая жизнь рушится на глазах. Растет вражда и ненависть. Ненависть к мироедам, кулакам — тем, кто богатеет день ото дня, наживается на чужом горе. Одни богатеют, другие разоряются. Продают свои крошечные земельные наделы, последний свой жалкий скарб и бегут в города, чтобы кое-как, с грехом пополам прокормить себя и свою семью. Едешь по деревне и прямо диву даешься: стоит домина каменный, двухэтажный — барская усадьба, да и только! А напротив — покосившаяся хижина с подслеповатыми жалкими окошками… Чует мое сердце: не кончится все это добром. Зреет в народе большая злоба против этого тяжкого неравенства. Рано или поздно она найдет себе выход, и тогда… Один бог знает, что будет тогда…»
