Максим Свириденков - Полковник Касаткин: «Мы бомбили Берлин и пугали Нью-Йорк!». 147 боевых вылетов в тыл врага
Однако нам в штабе сказали: «Поторопитесь, поезд на Ярославль отходит через два часа!» И мы все с рюкзаками и чемоданами поспешили на Ярославский вокзал. В метро, несмотря на войну, было многолюдно, хотя и не настолько, как в мирное время. Оказавшись в дребезжащем вагоне, я смог наконец отдышаться. О чем-то разговаривать не было сил. Мы с друзьями просто улыбались друг другу, на седьмом небе оттого, что все-таки едем на фронт. И порой мне казалось, что наш вагон не несется, а как-то уж очень медленно тянется по темному тоннелю.
Но вот и нужная станция. Из электрички мы буквально пулей полетели на вокзал: так боялись опоздать на поезд. Выяснили, на какую нам платформу. Оказалось, нужный состав, который шел на Архангельск через Ярославль, как раз только прибыл. В результате мы очутились возле вагона одними из первых.
Мне, как я и хотел, удалось занять верхнюю полку. В вагон заходили все новые и новые экипажи. Уже кое-кто полез на третью, багажную полку. У всех вокруг были радостные лица. Новоиспеченные офицеры и сержанты, мы все радовались своей молодости и тому, что нам предстоит защищать Родину. Вдруг в поезде появились люди, не имеющие отношения к военной науке. И даже более того — девушки. Мы сразу, конечно, с полок поспрыгивали, и давай глядеть, кто это появился. Оказалось, большая группа студентов Московского рыбного института едет на практику на Белое море. Одна студентка — маленькая, пухленькая, очень симпатичная — сразу привлекла мое внимание. Мы познакомились, ее звали Ниной. Разговорившись, мы вышли с ней в тамбур и практически до самого Ярославля в тамбуре и простояли. Мне самому очень трудно передать атмосферу, которая была тогда. Но у Давида Самойлова есть стихи, где очень точно описывается схожая ситуация:
…Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.
Как это было! Как совпало —
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Я даже уже не помню, о чем конкретно мы разговаривали, стоя в тамбуре. Наверное, Нина рассказывала о своей учебе, о семье, о планах, о мечтах. И я говорил о чем-то таком же. Жалел, конечно, что не могу похвастаться героизмом и боевыми подвигами, но не смущался, зная, что все они впереди. Планы на будущее я тоже строил радужные. Ни я, ни Нина еще не видели настоящей войны, а та информация, которая доходила до курсантов нашего училища и до студентов московских вузов, мало позволяла судить о реальном положении дел. Поэтому мечтать было легко, и можно было не бояться того, что впереди.
Несколько раз за дорогу в тамбур выходил мой Аркашка и спрашивал нас: «Вы тут не замерзли?» Но летняя ночь была теплой, звездной, и мы не возвращались в вагон. Там ведь полно народа, даже багажные полки все заняты, хотя и не так, чтобы по нескольку человек на каждой полке. А в тамбуре большую часть пути мы с Ниной пробыли наедине. На одной из остановок к поезду подошла женщина с корзиной, полной букетиков земляники с крупными красными ягодами. Я купил земляничный букетик Нине. Все-таки это была судьба: до самого Ярославля мы с Ниной так и не смогли наговориться. Прощаясь, я ее впервые поцеловал.
Когда вышел из вагона, то к чувству радости от того, что скоро окажусь в своем полку, конечно, примешивалась горчинка расставания. От перрона мы двинулись пешком по адресу, который нам дали в штабе, в направлении Туношного, до которого оставалось километров десять. Ярославль 1943-го практически не отличался от довоенных городов. Это был глубокий тыл, и по пути мы не увидели ни нищих, ни инвалидов. Как я узнал потом, даже беженцы в Ярославле распределялись по общежитиям. Таким образом, все настраивало нас на мажорное восприятие войны.
Нам везло: едва мы успели отойти от вокзала, нас подобрала попутная полуторка, и до полка мы, что называется, домчались с ветерком. По дороге я думал о Нине, которая со своими однокурсниками поехала дальше до Архангельска. Она оставила мне свой адрес, и, забегая вперед, скажу, что вскоре у нас началась бурная переписка. Треугольнички фронтовых «конвертов» тогда доходили надежнее и почему-то даже быстрее, чем в наше мирное время. И получилось, что больше всего друг о друге на первых порах мы узнали именно из писем. Но тогда, в тесном кузове полуторки, я еще не мог быть уверенным, что мое общение с Ниной как-то продолжится. Хотя вспоминал, как она на меня смотрела, и знал, что я ей напишу, а она обязательно мне ответит.
По прибытии в полк мы представились командиру подполковнику Григорию Ивановичу Чеботаеву и сразу были распределены по эскадрильям. Сашка Леонтьев — в первую, Данька Сиволобов — во вторую, а я с Мишей Юмашевым — в третью авиаэскадрилью, к майору Владимиру Васильевичу Уромову, с которым мы и прослужили до конца войны.
Ввод в строй был самым упрощенным: самолет нас уже ждал, я сел в пилотскую кабину, майор Уромов в штурманской кабине вставил запасную ручку управления, и мы порулили на старт. Взлетная полоса в Туношном была грунтовой, но без груза я с нее взлетел не хуже, чем с бетонки. После полета по кругу и в зону замечаний не было. Я еще сделал два полета по кругу — вот и все. На следующий день приказом по полку мой экипаж был введен в боевой расчет третьей авиационной эскадрильи. Теперь мне предстояло ощутить войну на собственной шкуре.
Глава пятая
В небе над Смоленщиной
У нас, летчиков, на войне считалось так: если за первые десять вылетов не погибнешь, будешь летать. Мое боевое крещение состоялось в августе 1943-го. Как раз тогда шла Смоленская операция, носившая условное наименование «Суворов», и развернулось мощное наступление Западного и Калининского фронтов. Немцы оборонялись, как могли, получали новые и новые резервы, сразу кидали их в бой. Именно на отсечение этих резервов и уничтожение тяжелой техники были нацелены полки нашей 48-й и соседней 36-й авиадивизий.
Свой первый боевой вылет я совершил под Копыревщину — в район Смоленской области севернее города Духовщины: надо было бомбить затаившуюся в лесном массиве немецкую танковую дивизию, подготовившуюся к утреннему наступлению против войск генерала Еременко. Смоленщина тогда была вся занята немцами. Однако советские войска Центрального и Северо-Западного фронтов готовили ее освобождение. Еременко нацелился взять Духовщину, развернуться там и через Ярцево идти на Смоленск. Немцы, видимо, были готовы к такому развитию событий и через Рудню и Демидов на Духовщину направили две танковые и одну мотопехотную дивизию. Фашистские войска, не создавая особого шума, прошли по лесам от Демидова и остановились под Духовщиной, чтобы отрезать клин Еременко и ударить по его позициям. Мне кажется, очень неглупый замысел был у фрицев. Но смоленские партизаны разведали их действия. Сначала сообщение дошло в главный штаб партизанского движения, а вскоре и до нас. Соответственно, нам приказали отбомбиться по немцам, да еще при этом довольно точные данные дали, где фашистские войска расположились. В результате мы часов в одиннадцать вечера вылетели и ударили по тем самым местам, на которые получили наводку. Нас было две дивизии, а это где-то 120 самолетов. И у каждого на борту — по полторы тонны бомб! У меня самого тринадцать бомб было: в люках десять соток и три 250-килограммовые бомбы на внешних подвесках.
