Павел Стенькин - Меня не сломили!
Отдохнув немного, пошел я в другую сторону, приблизительно на север, но снова неподалеку послышался собачий визг. Пополз. Визг все ближе. Вернулся назад и двинулся по диагонали — между первым и вторым направлениями. Метров через 400 вижу барак, хорошо освещенный изнутри. В окно видно, как солдат-дневальный ходит взад-вперед по комнате. Неподалеку от барака я нашел сарайчик, где и решил спрятаться — под самым носом у врага. В сарае нашел полено, встал с правой стороны двери, жду непрошеного гостя. Мокрый с ног до головы, только сейчас стал я ощущать холод.
Минут через тридцать-сорок слышу: по цепи раздается команда «антрейтен» — строиться. Смотрю, выстроились около барака в колонну по три солдаты с собаками и направились, видимо, в лагерь СС. Подождав немного, я осторожно вышел из сарая и пошел на станцию, откуда слышались паровозные гудки. Хотел подойти к станции до восхода солнца, чтобы никого не встретить по дороге, но не удалось. Я видел людей, люди видели меня, а с одним мужчиной и вовсе столкнулся нос к носу.
В железнодорожном тупике около небольшого склада нашел я вагон-коробку. Залез в него, считая, что если вагон исправный, меня увезут, если нет — хотя бы отсижусь до темноты. Примерно через час совсем рядом с вагоном слышу разговор на немецком и польском языках — на складе приступили к работе. Вечером, когда все уже стихло, вышел из [260] вагона. Озираясь по сторонам, пошел я к железнодорожному составу и влез на тормозную площадку вагона. Оставалось только ждать, когда тронется поезд. Вот раздался резкий свисток паровоза, и поезд поехал на восток. Позади остались освещенные кварталы лагерей Биркенау и Аушвиц. Мои мысли невольно с теми, кто остался в застенках лагерей смерти.
Утомленный, измученный, убаюканный монотонным стуком колес, я и не заметил, как уснул. Сколько я проспал, не знаю, но вдруг почувствовал, что состав остановился. Не дожидаясь, когда он пойдет снова, я пересел на следующий поезд, двигающийся в том же направлении. Затем еще на один и еще…
Снова в плену
На одной из станций поезд остановился. Видимо, я задремал, потому что не слышал, как к вагону подошли два проводника. Они хотели перейти через тормозную будку и заметили меня. «Кто там?» — спросил по-польски один из них. Я молчал, не зная, что сказать. Перед моими глазами снова пронеслись ужасы, пережитые в лагерях Освенцима.
— Откуда ты? — тихо переспросил он.
— Утек из Освенцима, — так же тихо ответил я.
В моем тоне сквозило доверие, но мысль лихорадочно твердила одно: «Бежать, и как можно скорее». Но как? Их двое, я один. Стоит мне только дернуться, как они поднимут тревогу. Поляки немного пошептались между собой, затем сказали: «Почекай трохи», и один из них быстро пошел вдоль состава к паровозу. А что, если убежать сейчас, пока [261] он один? Я смотрел на поляка и гадал, поднимет он тревогу или нет. Сильнейшая усталость и голод вдруг навалились на меня, накрепко приковав меня к месту. Не прошло и пяти минут, как возвратился первый проводник. Охранников с ним не было, и я немного успокоился. К моему изумлению, поляк вдруг сует мне в окошечко четыре горячих картофелины. «Следующая станция будет на немецко-польской границе, могут проверить вагоны, — говорит он. — Спрячьтесь получше и сидите тихо». На душе у меня потеплело. Вскоре состав двинулся в нужном мне направлении.
Не знаю, сколько раз я пересаживался с поезда на поезд. Но помню, как однажды проснулся я на рассвете от теплого, уютного коровьего мычания, доносившегося из соседнего вагона. Я встревожился: коров в Россию немцы не повезут, значит, состав идет в Германию, нужно немедленно менять направление. На первой же остановке пересаживаюсь в поезд, идущий в противоположную сторону и наутро оказываюсь на какой-то маленькой станции. Поезд расформировывают, попутных составов нет, а меня, в раме под цистерной, могут обнаружить в любую минуту.
Я осторожно выглянул из-под цистерны, чтобы осмотреться, и тут меня заметили. Какие-то люди окружили вагон, вытащили меня из-под цистерны и под вооруженной охраной отвели в участок. На груди у моих конвоиров красовались значки со свастикой, и я понял, что снова попался.
В участке, куда меня привели, за столом сидел немецкий офицер с эсэсовскими знаками отличия. Начался допрос. Спросили, кто я и откуда. Я назвал первую пришедшую мне на ум фамилию — Иван [262] Филиппенко, сбавил возраст и выдал себя за украинца, моим местом жительства стала станция Попельна в Житомирской области. Не задумываясь ни на минуту, рассказал, что полгода назад был привезен в Германию, работал у хозяина, но из-за жестокого обращения и плохого питания сбежал.
— Как фамилия хозяина? — спросил немец.
— Не знаю, он мне ее не говорил, — бойко ответил я.
— В какой деревне жил?
— Не знаю. Я работал с утра до ночи, а на ночь хозяин запирал меня в сарай, — гнусавил я.
— А сколько у твоего хозяина было коров и лошадей?
— Коров 10, лошадей 4…
После допроса меня закрыли в подвале. На следующий день снова вызвали наверх: те же вопросы, те же ответы. Тогда, чтобы хоть как-то проверить мою скудную биографию, повели меня к старикам-немцам, в 1914–1917 годах воевавшим на Украине. Мы поговорили, и немцы подтвердили, что я действительно украинец, так как понимаю польскую речь. Мне это было на руку. Потом снова допрос — выясняют, кто же был мой хозяин, чтобы проверить, действительно ли я оттуда сбежал. Так ничего и не добившись, меня отвели в тюрьму, посадили в одиночную камеру.
Снова допросы и снова, изо дня в день, отводит меня на них один и тот же полицейский. Я был одет в синий комбинезон, что ровно ни о чем не говорило немцам — в ту пору у многих были такие комбинезоны, но шапка была у меня по-настоящему лагерная, полосатая. Я вывернул ее наизнанку еще в ночь побега из Освенцима, и теперь она походила [263] на обычный берет. Но я решил подстраховаться и перед каждым допросом складывал его вчетверо и засовывал в карман. «Мой» полицейский это заметил.
— Дайте-ка мне ваш головной убор, — на очередном допросе приказал офицер и иезуитски осклабился.
Я вытащил из кармана свою «беретку». Эсэсовец, повертев в руках подозрительный предмет, вдруг рявкнул:
— Признавайся, с какого лагеря сбежал?
— Ни с какого, я убежал от хозяина. — Я продолжал стоять на своем.
Тогда тюремщики тщательно осмотрели мою одежду. Разглядели на ней едва заметные следы краски, которой в концлагере писали буквы SU (Советский Союз) на одежде наших военнопленных. Спросили, где взял одежду, я снова сослался на несуществующего «хозяина»: мол, он мне ее и выдал. Теперь эсэсовцы набросились на моего многострадального «работодателя» — наверняка этот человек принимает у себя бежавших военнопленных.
