Леонид Токарский - Мой ледокол, или наука выживать
Когда я учился во втором классе, Боря учился в десятом. Наш директор, Иона Алексеевич Лавренёв, частенько таскал меня за ухо к себе в кабинет для наказания. В процессе нашего перемещения по коридору я с надеждой оглядывался по сторонам, высматривая бориных одноклассников.
Я молился, чтобы меня заметили — это давало хороший шанс на раннее освобождение. Иона Алексеевич был педагогом старой школы. Он преподавал ещё в гимназии и был истинным русским интеллигентом. Говорили, что в те тяжёлые времена репрессий он не позволил уволить из школы учителей-евреев. Иона преподавал у нас математику и, несмотря на моё поведение, любил за смышленость. Я был у него лучшим учеником.
Втаскивая в свой кабинет для наказания за очередное хулиганство, он, улыбаясь, смотрел на меня и говорил: «Ну-с, господин Токарский, сегодня мы с вами поработаем вместе. Отправляйтесь-ка, сударь, на своё место». И я становился у шкафа «под глобусом» (на шкафу стоял глобус). Иногда он говорил со мной «о жизни». Так мы работали часами, пока не появлялся мой старший брат, и Иона Алексеевич отпускал меня на поруки.
В конце каждой недели я должен был предъявлять свой дневник родителям на подпись. Правила подписи были такие: если в дневнике за неделю стояли одни пятёрки, то подписывал отец. Если была хоть одна четвёрка, то подписывала мама.
Проверяли дневник оба родителя. Подпись отца считалась большим почётом. Оценки у меня были очень хорошими, но весь дневник... исписан замечаниями. Я был чемпионом класса по количеству замечаний в дневнике. Для них не хватало места на полях. Недельные две страницы были исписаны замечаниями во всех направлениях. Я получал около 8–10 замечаний за неделю. Отец внимательно прочитывал их, реагировал слабо и не наказывал меня.
Однажды Иона Алексеевич позвонил отцу на работу и пригласил его к себе, сообщив, что я пририсовал кому-то на портрете усы. Папа с ужасом спросил: «Кому?!» Иона Алексеевич успокаивающе ответил: «Маяковскому». Наступила пауза. Оба молчали.
У меня было хорошее детство и замечательные родители. Вокруг меня были хорошие люди.
Глава 3
ПМ-130
Мой призыв на флот почётным спецнабором, с лишением меня права поступления в институт, был для всех громом среди ясного неба. Никто из людей нашего круга не проходил срочную службу в Советской армии. Все наши друзья и родственники имели высшее образование и получали офицерские звания через военные кафедры институтов. Мой отец и брат были офицерами запаса, так и не надев военную форму. Ни родители, ни я не могли осознать действительного значения свалившегося на нас события. Всё произошло очень быстро и неожиданно, без права апелляции. Районный военком с явным удовольствием постучал карандашом по столу, промямлив под нос: «Вот его-то мы и ждали». Моё дело лежало на столе отдельно от кучи дел остальных призывников. На нём стоял большой лиловый штамп, который я толком не разглядел. Создавалось впечатление, что он призывает будущую звезду флота.
Так я и загремел на Северный флот. Это было начало лета 1964 года.
Ехали мы долго, больше трёх недель. Сначала поездом, потом на корабле. В поезде нас везли в закрытых вагонах, охраняемых «краснопогонниками» с автоматами, видимо, чтобы не разбежались. Собралась хорошая компания. Ехал почти весь выпуск нашего техникума. Все традиционно хотели выпить, но водку невозможно было пронести в вагон. На полустанках выпускали из вагонов неохотно, только за водой. Затем тщательно обыскивали по возвращении в вагон. Я поспорил, что смогу пронести водку в любом количестве. Мне не поверили, но согласились. Мы сбросились деньгами на покупку. На первом же полустанке меня выпустили из вагона с двумя ведрами принести воды. По возвращении долго обыскивали. Заглядывали в полные вёдра, искали бутылки. Водку не нашли. В конце концов, разрешили подняться в вагон с вёдрами.
Мы праздновали весь оставшийся путь. Водки хватило на всех. Вместо воды я принёс два полных ведра водки, чем заслужил законное признание публики. Интересно, что и на перроне, и в вагонах воняло так, что даже запах водки из открытых вёдер не ощущался. После нескольких суток болтанки по Баренцеву морю нас высадили на берег в военно-морской базе, предназначенной для стоянки и ремонта атомных подводных лодок. Место это называлось Гремихой, а в простонародье — «Иоканьга». Тогда я еще не знал, что проведу в этом проклятом Богом месте четыре года, но всё-таки выживу. Мои же собратья по несчастью, радостно бегавшие по берегу после высадки, даже предположить не могли, что именно это место станет их последним пристанищем в этой жизни.
После учебного отряда нас водворили на корабль с кодовым названием ПМ-130. Это был огромный плавучий военный завод. Экипаж его составлял 350–400 человек. ПМ-130 был экипирован самым современным оборудованием и станочным парком того времени. Там были установлены даже станки для обработки валов подводных лодок длиной в 25 метров. Внутри ПМ-130 размещались различные лаборатории и цеха разных профилей. Нос ПМ-130 завершался лебёдкой с огромным гаком (подъемным краном). Он мог поднять подводную лодку весом в 130 тонн. На палубе были установлены скорострельные орудия для обороны от агрессоров. У борта корабля, как цыплята у курицы, швартовались подводные лодки. Нас разместили в кубрике. Там находилось 36 коек. Койки подвешивались в три яруса на цепях. Расстояние между спальными местами по высоте — около 40 сантиметров. Проход между рядами — около 70 сантиметров. По тревоге в этом проходе одевалось 6 человек. У каждого был свой рундук (плоский шкаф). В кубрике был один, привинченный к палубе стол, за которым могло одновременно сидеть 4–5 человек. На три кубрика приходился один гальюн (туалет) с четырьмя посадочными местами — самое любимое место времяпрепровождения экипажа, что-то типа клуба. Там можно было спокойно посидеть, обсудить злободневные проблемы и почитать газету. Одно посадочное место было дежурным, его занимали только в случае крайней необходимости. Первым делом нас начали тренировать действовать по тревоге. Задача состояла в том, чтобы из состояния «в койке» прибыть на свой боевой пост и доложить о прибытии. Для этого требовалось проснуться, одеться, проскочить 3 трапа и 2 палубы, задраить за собой люк и доложить о прибытии по боевому расписанию по телефону. Доклад о боевой готовности производился по форме: «Боевой пост С1–32 к бою готов». На всё про всё давалось 45 секунд. Этим занимался с нами старшина Столяров, который постоянно напоминал: «По трапу не „ходють", по трапу „бегають"». Столяров — неграмотный крестьянский парень, полный энтузиазма, чувствующий себя, видимо, не очень уютно среди ленинградских «интеллигентов», Я как-то сидел в кубрике и занимался английским по самоучителю. Вошёл Столяров, увидел, чем я занимаюсь, и спросил: «А как будет стол по-английски?». Я ответил, что «стол» — это «table». Он начал входить и выходить каждые 30 минут и каждый раз громко спрашивал меня: «А правда ли, что «стол» по-английски — это «тэйбл»?» Я подтверждал. В конце концов мне надоело, и я спросил его, зачем он задаёт один и тот же вопрос. Столяров ответил в своей естественной манере, что в кубрик всё время заходят новые люди, и желательно, чтобы все оценили по достоинству его знания английского.
