Бернгард Рубен - Зощенко
Затем, в сентябре 1917 года он неожиданно уехал в командировку в Архангельск, где был адъютантом местной дружины и секретарем полкового суда (видимо, по связи с прежней своей учебой на юридическом факультете).
И здесь надобно воссоздать его тогдашнее умонастроение и самоощущение.
Вернувшись в Петроград с германского фронта, Зощенко был на первых порах готов продолжать свое прежнее, доармейское бытие: те же друзья, знакомства, тот же круг общения, интересов. Он даже попадает в один весьма аристократический дом — к княгине Б., хотя раньше ему не приходилось бывать среди аристократии. Но — «Февральская революция сломала сословные перегородки». Зощенко сидит в гостиной княгини с орденом на френче — на такой парадности настоял приятель-правовед, приведший его в этот дом. И в Архангельске, куда он вскоре уехал, он ведет тот же образ жизни. Местные дамы деятельно прочат ему в невесты дочь самого богатого рыботорговца; молодая вдова морского офицера, у которой их составившаяся компания играет по вторникам и субботам в покер, одаривает его неожиданным свиданием (окончившимся, правда, из-за его неуместной откровенности отставкой); у него превосходные английские замшевые перчатки и связь с француженкой, мадемуазель Р., которая старалась увезти его в Париж…
Однако за всей этой «светской» жизнью в Архангельске, как и в Петрограде, у него продолжалось активное освоение потока современной литературы. Он жил литературой и постоянно вбирал в себя ее нашумевшие и просто заметные явления. А Блок и Маяковский особенно повлияли в это время также на формирование его мировоззрения.
Из Архангельска он продолжал переписываться с Верой Владимировной. И по содержанию, и по стилю это были все еще характерные любовные письма. Несмотря на их близкие отношения, Зощенко обращается к ней на «вы». Одному из писем предпослан эпиграф — строчки из стихотворения Веры Инбер «Сказки». А в самом письме дважды цитируется (в измененном виде) строчка из песни А. Вертинского «Лиловый негр». Это его письмо было написано 26 ноября 1917 года в ответ на полученное от Веры Владимировны после долгого, как ему казалось, перерыва, в который Зощенко очень тосковал по ней:
«<…> А с тоской плелось сожаление. Сожаление о неслучившемся. Я метался по комнате и просил Бога, и как-то нелепо, неумело:
— Бог, сделай так, чтоб мы увиделись. Сделай. Ты можешь. Ты же все можешь…
Тянулись дни.
А в тот день, когда мне показалось, что чувство стало меньше, и когда я понял, что еще день, и все пройдет, — пришло письмо. Письмо от Вас.
А… Она так… Она хотела помучить…
И вдруг показалось, что так и должно быть. Как я мог сомневаться, что Вы вовсе забыли меня?
Конечно, нет.
И я смеялся самовлюбленно, как люди смеются, когда миновала опасность и наступил покой и уверенность.
Я читал Ваше письмо. Я упивался. Я к самому лицу подносил бледный Ваш конверт и втайне целовал Ваши губы.
И я опять любил Вас за то, что этим письмом Вы словно явились невидимая и словно шепнули: „Люблю“.
Знаете что? Раньше, когда я не получал Ваших писем, я беспокоился, беспокоился…
Теперь же не дает покоя только одна мысль:
„Кто Вам сейчас целует пальцы?“
И я не знаю, что лучше…
До свиданья… Ау!»
Затем в другом, уже январском письме (1918 г.), в котором явно влияние Ницше, Зощенко писал:
«Глаза мои устали, утомились, и не видел я истину, которую Вы мне дали.
Большое показалось смешным, малое — безобразным, и казалось мне, что Ваше желание — только каприз, а в нем ненужное испытание и насмешка.
Как больно сначала ударили меня Ваши слова: „Приезжайте немедленно, иначе не увидимся…“
Как смеялся я над их безобразием! О, как смеялся я над их бессилием!
Я в смехе хотел найти примирение, но крадучись, ночью, когда я спал, пришла злоба.
Простите меня, что она пришла. Не звал я ее. Маленькое неуклюжее животное, оно больно кусало мои руки, и я спрятался от него в себе самом.
А сегодня, когда оно ушло, я вернулся к старым богам…
Сегодня суждено мне побить себя камнями.
Я хотел и раньше писать искусанными злобой руками… И как я доволен, что я не писал!.. <…>
<…> Все мне казалось таким безобразным, все было увешано отвратительными и старыми истинами. И Ваше требование было насилием.
<…> Нет! Нет злобы больше. И нет камней, которые бы я бросил в Вас.
Они для меня. <…> Потянули Вы меня за руку, как слепца, и мне казалось, что я больно ударюсь о землю. Вырвался я тогда и громко смеялся. Ведь это был месяц, когда я боялся земли и когда моим Богом было лишь Солнце. Это был месяц, когда я думал, что вот еще миг — и я взойду на высоту, может быть на Голгофу, где Мудрость небожителей и истина Богов, где счастье…
Так думал я, ибо со мной была еще моя юность. Месяц этот был, когда она покинула меня за то, что я хотел поверить Мудрости: „Будь верен земле и не доверяйся говорящим о надземных надеждах“.
И я понял.
Размахивая бессильными руками, хотел я лететь, но помните — „Песнь о Соколе“?
„Рожденный ползать, летать не может… Забыв об этом, он пал на землю, но не разбился, а… рассмеялся“.
Так и я, так и я…
И многое теперь мне кажется смешным, а еще больше — грустным. Еще больше — умершим. <…>
Здесь, на Севере, одинокая могила моей юности. И здесь же венок, сплетенный из милых, старых нелепостей!
Как жаль мне своей юности!.. Как плакал я, когда сплетал этот венок из прошлого… И нельзя уже мне вернуться назад, ибо узка и опасна тропинка юности, ибо кругом нее бездна. А кто раз упал и кто ударился о землю, тот верит уже только земле. Нет мне дороги назад! И должен я, как слепец, протягивать свои руки и идти ощупью, чтоб увидеть землю. Боюсь бездны, боюсь и не верю небу… И Вас на пути своем беру теперь за руку и тихо говорю: „Не говори мне больше о небе, дай мне земное, а надземное я уже видел… Когда падал“. <…>
Вот все, чтобы понять меня. <…>
Михаил».
Эти два письма запечатлели глубокое преобразование взгляда Зощенко на любовь, его прощание с романтизмом юности и роль Веры Кербиц в происходившей с ним трансформации.
А что касается появившейся у Зощенко возможности эмигрировать сразу после Октября из России во Францию, в Париж, то такая возможность была для него совершенно реальной. В автобиографическом комментарии 1933 года к «Возвращенной молодости» он писал: «Был момент, когда я из Архангельска хотел уехать за границу. Мне было предложено место на ледоколе. Одна влюбленная в меня француженка достала мне во французском посольстве паспорт иностранного подданного. Однако в последний момент я передумал». Он успел уехать из Архангельска в Петроград за несколько дней до занятия города англичанами, которые ответили интервенцией на большевистский переворот и арест Временного правительства.
