Фердинанд Фингер - Русская любовь. Секс по-русски
С Верочкой я встречался так часто, как мог. Я забыл думать о других женщинах и с друзьями не встречался вообще. Однажды она пришла и сказала, что сезон в Москве кончается и вскоре надо уезжать в трехмесячные гастроли в другие города. Я обомлел от ужаса. Я так полюбил ее, что и не мог представить расставанье с ней. Мы оба плакали, как бы что-то предчувствуя. Дорогой читатель! Ты наверняка знаешь, что если женщина – ровесница мужчины, все равно она по своей женской сути старше его лет на семь, опытней. Она понимала, что Любовь есть Любовь, а жизнь есть жизнь.
Она не хотела обременять 23-летнего юношу бытом, понимая к тому же, что ее быт и ее семью по молодости лет устроить я не смогу. Прошло три месяца, и она пришла ко мне и сказала, что встретила мужчину, который хочет на ней жениться и иметь от нее ребенка. Верочка сказала, что работа в цирке представляет огромную опасность, и если она упадет, то в лучшем случае ребенка иметь не будет. А она о нем мечтает. «Ферд! Ты очень молод и сейчас для тебя не время жениться. Денег у тебя нет, жить негде. Я тебя люблю, но выхода у меня нет. Одной мне семью не осилить. Мой избранник старше меня на 10 лет, человек он добрый, хороший, но все равно я люблю тебя больше, чем его. Прости, если сможешь». Я слушал ее, понимая и не понимая. В этот день близости между нами не было, хотя сердца у обоих разрывались от боли. Но какой-то порог, произошедший в наших отношениях, преградил путь к Сексу, который мы оба бешено желали. Она не хотела изменять избраннику.
Верочка! Я пишу эту книгу в 2012-м году. А тебе, дорогая моя старушка, сейчас лет 79–80. Если ты жива и эта книга в Интернете попадется на глаза, ты вспомни обо мне. Господь за мою долгую жизнь послал мне четырех драгоценных женщин среди сотни других. Одной из них, безусловно, была ты. Последнюю, четвертую, я встретил через два года после прощания с тобой. Я встретил ту единственную, с которой прожил уже 53 года. Эти женщины для меня – одно целое. Они – это ты, а ты – это они.
Глава IV Восхитительная Зоя
После расставания с Верочкой я почувствовал себя бесконечно одиноким. Спасали вечерние прогулки по Москве. В это время женщины для меня перестали существовать. Друзья диву давались тому что со мной происходит. Будучи от природы мужчиной, одаренным большими сексуальными способностями и силой в этом непростом деле, я и сам не понимал, что происходит. I^e это вечное влечение самца к самкам? Куда оно исчезло? Зато теперь, освободившись от вечной охоты за призрачной в большинстве случаев Любовью, я посвятил время на то, чтобы изучить город, в котором родился и вырос. Я обходил долгими вечерами улицу за улицей, наблюдая за его жизнью. Тогда, в 1957-м году, Москва была совершенно иной, чем теперь. Множество старинных купеческих и мещанских домов по сторонам изгибистых улиц были еще не снесены. Дома не блистали какими-то архитектурными излишествами.
В основном они были два с половиной, три этажа и были покрашены в желтые и светло-коричневые тона. Несмотря на их простоту, они создавали тот московский уют, который описал Теофиль Готье лет так 150 тому назад.
Обычно посередине дома располагался широкий подъезд. От улицы эти подъезды отгораживали красивые резные двери, со временем сильно обветшавшие.
Деньги на оружие для разных стран у коммунистов были, а вот на ремонт домов их не было. Двери подъездов не закрывались, и москвичи, не имея общественных туалетов, использовали их как уборные.
Асфальт на узких московских улочках был в ямах, кривой и горбатый. Соответственно рельефу и трамвайные пути были извилистыми и горбатыми.
По ним, грохоча и вызванивая звоночками, шли трамваи. Кондукторы, на груди которых висела связка билетов, отрывая их, валились из стороны в сторону, хватаясь то за поручни, то за пассажиров. Билет на проезд в одну сторону через всю Москву стоил три копейки.
За окнами, полузакрытыми дешевыми занавесками, шла вечерняя сумрачная жизнь. Свет в окнах был неяркий из-за громадных абажуров, поглощавших его. То я видел дерущихся мужчин и женщин, то мать, склоненную над колыбелью ребенка, то какого-то читающего книжку интеллигента.
Вдруг появлялись картежники с замусоленными картами в руках. Частенько я видел женщин, которые шили что-то на швейных машинках. Нищета и безысходность выпирала в вечернее время из этих домов.
А вот и старик-часовщик с лупой на лбу, привязанной веревкой, на газете возится с часами в кружке скудного света. Запахи от вечерней готовки заполняли переулки. Все дворы заполняли кривые тополя, деревья, совсем не подходящие городу. В месяцы их цветения было не продохнуть. Пух залетал в рот, за шиворот, в волосы. Часто толстый ковер пуха мальчишки поджигали, и он горел, как порох, сжигая чулки у женщин. Все жили одинаково, за исключением тех, кого выпускали заграницу. Они жили в хороших домах и имели машины.
Но таких домов в Москве было не очень много. Во всех домах в теплую погоду перед подъездами сидели бабушки, лузгая семечки, и обсуждали все и вся. Звучало все так: «Ох, эти времена! И девушки не те, и «Боржоми» не тот». Шел вечный стариковский разговор. И еще всегда рефреном звучало: «Только бы не было войны». Нагулявшись по темным переулкам, я через каменный мост проходил через Красную площадь и подходил к метро «Охотный ряд». Это была наша улица-кормилица – «Бродвей». Это был другой город, другая страна.
С левой стороны – гостиница «Националы», в которой жил «Картавый», т. е. Ленин, дальше театр Ермоловой, дальше, через пару домов, Центральный телеграф, у подъезда которого вечно толпилась толпа из грузин в кепках с огромными козырьками. Что они там целыми днями делали, осталось для меня глубокой тайной. Напротив телеграфа в переулке был Художественный театр, а на углу – особый магазин, где продавалось шампанское в розлив с шоколадными конфетами. Мой папа, пока его не забрали и не уничтожили, часто после работы туда забегал и, пахнущий вином и табачком, приходил домой, что маме очень нравилось. Мама понимала, что это было единственное развлечение мужа в этой серой жизни.
За этим магазинчиком был магазин духов. Духи были только советские. Женщины, побывавшие заграницей, обходили его стороной, чтобы избежать запахов этой «замечательной парфюмерии». Там продавались духи «Сирень», «Красная Москва», «Камелия», одеколон «Тройной».
Около этого магазина и магазина «Подарки» вечно крутились резвые спекулянты с дорогущими французскими духами. Милиция их не трогала, так как жены милиционеров к советским духам не имели никакого отношения.
Дальше шел магазин, который их-за его длины и ужины москвичи прозвали «Кишка». Во время войны он был нашим кормильцем. Все десять витрин были заполнены тысячами банок со сгущенным молоком в виде стенок, зданий, да и просто кучами. Посреди них лежали сотни банок с крабами и банки с печенью трески. Они стоили недорого, но их никто не покупал. Не покупали крабов дальневосточных, которым сейчас цены нет.
