Борис Соколов - Три любви Михаила Булгакова
Можно предположить, что о тех расстрелянных, о смерти которых каким-то образом родным становилось известно тогда же, в 1937–1938 годах, при реабилитации выдавали справки, что они умерли в тюрьме во время следствия. Однако между И.М. Василевским и А.А. Глаголевым есть одно существенное различие. От ареста до гибели первого прошло семь с половиной месяцев, а второго – всего лишь 36 дней. Так что не исключено, что отец Александр все-таки умер в тюрьме и не был расстрелян.
Думаю, что Булгаков так и не узнал о гибели отца Александра. Последний раз в Киеве Михаил Афанасьевич был в августе 1937 года, когда возвращался после отдыха на даче актера В.А. Степуна в Богунье под Житомиром. В дневниковых же записях Елены Сергеевны за конец 1937-го и последующие годы имя Глаголева нигде не упоминается. Вряд ли бы она упустила столь важное для мужа событие. Сообщать же об арестах, а тем более о гибели арестованных в письмах было не принято. Письма очень часто перлюстрировались, и излишняя откровенность могла сама по себе послужить поводом для новых арестов.
Но до всех этих трагедий, повторяю, было еще очень далеко. Пока же Михаил и Тася, не предвидя грядущие бури, наслаждались медовым месяцем.
«После венчанья жили вместе на Рейтарской, потом – на Андреевском спуске, против Андреевской церкви, у Ивана Павловича Воскресенского. Там была одна комната, но с отдельным входом. Мы ходили в Купеческий сад на каждый симфонический концерт. Он очень любил увертюру к «Руслану и Людмиле», к «Аиде» – напевал: «Милая Аида… Рая созданье…» Ходили в театр, «Фауста» слушали, наверно, раз десять… Больше всего Михаил любил «Фауста» и чаще всего пел «На земле весь род людской» и арию Валентина – «Я за сестру тебя молю».
А вот что по поводу музыкальных пристрастий брата Надежда Булгакова (Земская) писала К.Г. Паустовскому в уже цитировавшемся письме от 28 января 1962 года: «Михаил Афанасьевич играл на пианино увертюры и сцены из всех своих любимых опер: «Фауст», «Кармен», «Руслан и Людмила», «Севильский цирюльник», «Травиата», «Тангейзер», «Аида». Пел арии из опер. Особенно часто он пел все мужские арии из «Севильского цирюльника» и арию Валентина из «Фауста», эпиталаму из «Нерона». Когда Киевский оперный театр начал ставить оперы Вагнера, мы слушали их все (Михаил, конечно, по несколько раз), а в доме зазвучали «Полет валькирий» и увертюра из «Тангейзера».
Параллельно роману Михаила с Тасей развивался роман Варвары Михайловны с доктором Иваном Павловичем Вокресенским, который был моложе ее почти на десять лет. По свидетельству Татьяны Николаевны, Булгаков эту связь не одобрял, хотя виду не показывал. Т.Н. Лаппа вспоминала: «Михаил… все возмущался, что Варвара Михайловна с Воскресенским… Он каждую субботу приезжал в Бучу, а если они были в Киеве, приходил все время, поздно возвращался. Даже ночевать оставался где-то там… отдельно… не знаю, Михаила это очень раздражало. Он мне говорил: «Я просто…» Он выходил из себя. Конечно, дети не любят, когда у матери какая-то другая привязанность. Или они уходили гулять куда-то там на даче, он говорит: «Что это такое, парочка какая пошла». Переживал. Он прямо говорил мне: «Я просто поражаюсь, что мама затеяла роман с доктором». Очень был недоволен». И не случайно в «Белой гвардии» временем смерти матери Турбиных назван май 1918 года, когда состоялся брак Варвары Михайловны с И.П. Воскресенским, и они стали жить вместе у Ивана Павловича, покинув «дом Турбиных» на Андреевском спуске (правда, обвенчались они только 5 июля 1920 года).
По-другому относилась к своему отчиму Надежда Булгакова. Она утверждала: «Иван Павлович был, по-видимому, совершенно равнодушен к религии и спокойно атеистичен и вместе с тем глубоко порядочен в самой своей сущности, человек долга до мозга костей…»
В мирной Российской империи Михаилу и Тасе суждено было прожить в счастливом браке чуть больше года. Грянула Первая мировая война. Татьяна Николаевна вспоминала: «Лето 1914 года мы провели у моих родителей в Саратове. Там застало нас недоброе известие о начале войны. Вскоре в Саратов, расположенный далеко от фронта, стали прибывать первые раненые. Городские власти на деньги чиновников казенной палаты устроили лазарет, патронессой которого стала моя мать – Евгения Викторовна. Врачей и сестер милосердия не хватало. Вот тогда-то моя мама и предложила зятю поработать некоторое время в лазарете. В это время и запечатлел его в белом халате какой-то фотограф-любитель в окружении выздоравливающих пациентов и среднего медицинского персонала лазарета». Это была первая медицинская практика доктора Булгакова. Он проработал в госпитале вплоть до начала университетских занятий.
В Киеве война первые месяцы еще не ощущалась. Разве что меньше стало мужчин на улицах: многие ушли на фронт. Молодежь еще шутила и веселилась. Т.Н. Лаппа описывает такой вот забавный эпизод: «Однажды Михаил с Сашей поссорились. Он подарил Гдешинскому ножик, и кто-то сказал: «Вы, вероятно, поссоритесь». И вот, как-то мы гуляли – я, Михаил и Сашка – и зашли в магазин какой-то. Там очень красивые гравюры были. Одна мне понравилась. Там голая женщина была изображена, но очень красивая, очень хорошо сложена. И я все любовалась, какая красивая картина. Сашка Гдешинский купил и преподнес мне. Михаил так обиделся! «Выбрось эту картину! Моей жене друг преподносит голую женщину!»… Я завернула ее и положила за шкаф. Ну, потом они помирились».
Но вскоре в компании молодых друзей, куда входил и Булгаков, произошла трагедия. Вот как ее описала Татьяна Николаевна: «Еще был Борис Богданов. Часто к нам приходил. Обязательно принесет коробку конфет и говорит: «Вот, это твоей жене. Пускай ест конфеты, а мы с тобой пойдем сейчас на бильярде поиграем». Они уходили, играли на бильярде, пили пиво, потом приходили… Этот Борис был такой веселый. И вот однажды получил Михаил от него записку: «Приходи, я больной». Пришел он к Борису: «Что с тобой?» – «Да вот, какая-то хандра… Не знаю, что со мной». Что-то посидели, поговорили, потом Борис говорит: «Слушай-ка, достань там мне папиросы в кармане». Михаил отвернулся, а он – пах!.. выстрелил в себя. Михаил повернулся, а тот выговорил: «Типейка… только…» – и свалился. Наповал. Он хотел сказать, что там никаких папирос нету, только копейка: «Типейка там…» Михаил прибегает и рассказывает. Очень сильно это подействовало на него. Он и без этого всегда был нервный. Очень нервный. На коробке от папирос было написано, что «в моей смерти прошу никого не винить». Кто-то его в трусости, что ли, обвинил… Интересный такой парень был».
Тот же эпизод запечатлен и в письме Нади Булгаковой матери от 2 марта 1915 года: «О смерти Бори Богданова ты знаешь уже от Вари… Он экстренно вызвал к себе Мишу и тут же при нем застрелился. Промучался ночь и на другой день умер… Миша вынес немалую пытку». Н.А. Булгакова сделала к этому позднейшее примечание: «Боря Богданов – близкий друг М.А., сидевший с ним на одной парте несколько лет. Бывал в доме Булгаковых летом почти ежедневно, а зимой часто. Дача Богдановых находилась недалеко от дачи Булгаковых. В 1914 году был призван на военную службу и служил в инженерных войсках. Застрелился в присутствии М. Булгакова…»
