Артур Миллер - Наплывы времени. История жизни
Для меня поражение имперской Германии совпало с приездом дяди Мойши, который появился с черным чемоданом, набитым немецкими банкнотами достоинством в сотни тысяч марок — они не имели никакой ценности, но мама пожелала их иметь. Вдобавок он привез завернутую в коричневую бумагу немецкую каску с копьевидным наконечником на макушке. Стоило дотронуться до нее и вдохнуть запах, как перед глазами вставали фотографии из газет — поля, усеянные мертвыми телами, и какие-то страшные взрывы. Подумать только, что ее носил живой человек, которого уже нет! Конечно, я тут же захотел стать солдатом и, если повезет, отправиться на войну. Изнутри ее кожаная прокладка, фантазировал я, пропахла потом и землей. Снаружи начавшая ржаветь шероховатая поверхность была когда-то забрызгана грязью от взрыва союзнического снаряда. (Какой энтузиазм, какой восторг вселяло слово «союзники»! Оно настолько вошло в обиход, что, ползая по полу, я запомнил его. А вскоре вышла детская книга «Ребята-союзники», где нас, еще не выросших из коротких штанишек, настраивали против нехороших бошей.) Каска оказалась велика и съезжала на подбородок, поэтому, расхаживая по комнате, мне все время приходилось поддерживать ее обеими руками над головой. Тут только до меня дошло: я горжусь тем, что я немец, и все внутри перевернулось. После этого она один-единственный раз попалась мне на глаза спустя много лет, когда я однажды открыл дверь чулана и каска, задев о плечо, вывалилась наружу, как голова мертвеца, вернувшегося, чтобы напомнить о себе. В то же время это будто бы была голова Мойши, который скончался к этому времени от заработанного во Франции туберкулеза, обострившегося после того, как дядю вдобавок отравили газами. Мама всегда говорила о нем так, что я знал — на этом свете он не жилец. Из Франции он слал ей по-викториански бодрые письма, где вымысел довлел над правдой, отчего они скорее напоминали фольклор, чем давали пищу для размышлений о том, что там действительно происходило. То шли намеки на «особо важный момент», то на события, о которых «не стоит болтать лишнего». Все излагалось незамысловатым языком, свидетельствуя о скудном образовании и простоте. Считалось, что писать надо обязательно в приподнятом духе — эта благородная задача отличала стиль целой эпохи.
Схожая теория всячески насаждалась и в школе. Даже в нашу Двадцать четвертую общегородскую школу на 111-й улице ходить имело смысл, только чтобы выучиться на леди и джентльменов. Читали мы в основном Китса, Вордсворта, Шелли, то есть тех, кто писал на настоящем английском, не то что Уитмен, Драйзер или Синклер Льюис. И все для того, чтобы обрести элегантность и хорошие манеры — иначе зачем вообще было ходить в школу? Чистописанию обучали по методу Палмера — каждую буковку приходилось выводить с наклоном, тщательно нажимая на перо. Аккуратный почерк свидетельствовал, как в Древнем Китае, о высоких нравственных добродетелях — зависимость, открывавшая необозримые возможности для провоцирования чувства вины, пороков и даже гражданской смуты. Неряшливый, неразборчивый почерк служил верным признаком криминальных наклонностей. В расписании наряду с арифметикой стояло умение подобающим образом вести себя — это называлось «манеры». Каждое утро учительница — как правило, ирландка, старая дева, одетая в темное длинное платье и черные ботинки, с туго уложенным на затылке пучком волос, от которой в лучшем случае пахло цветочным мылом, а если нет, то стиркой, — расхаживала по классу и проверяла чистоту рук, ногтей и башмаков. Ученики в Двадцать четвертой школе сидели парами и для этой процедуры разворачивались лицом к проходу, а она перевертывала ладони и не забывала стегнуть линейкой с металлическими краями по косточкам чьей-нибудь грязной руки. Сидя по двое, трудно было удержаться, чтобы не поболтать, но, подойдя тихо сзади, учительница могла неожиданно стукнуть соседей лбами, да так, что из глаз сыпались искры, которые мы между собой называли «звездочками».
Когда вызывали к доске, приходилось забирать с собой весь свой скарб — ручку, перочистку, промокашку, блокнот, галоши, свитер — и, отвечая, складывать все это под ноги, а потом тащить обратно на место. Ничего нельзя было оставить без присмотра — когда я впервые смотрел фильм с участием Чарли Чаплина, меня смутило, что он может запросто стянуть с витрины яблоко или вытащить из чужого кармана бумажник. Я вместе со всеми по-идиотски хохотал, хотя смешного для меня в этой ситуации было мало. Когда мне исполнилось тринадцать, мы переехали в Бруклин и по настоятельной маминой просьбе — чтобы «он учился вместе с кузенами» — меня на год раньше приняли в среднюю школу Джеймса Мэдисона; каково же было мое удивление, когда я заметил, что, выходя к доске, ученики спокойно все оставляют на месте. В Двадцать четвертой ребят однажды обокрали даже тогда, когда они, отстаивая честь школы, принимали участие в очередном легкоатлетическом забеге в Центральном парке, — из шкафчиков унесли всю уличную одежду. Однажды в семь или восемь лет я по глупости отправился туда один кататься на роликах — какие-то подростки-итальянцы расквасили мне нос и убежали, прихватив коньки. Дома мама только вздохнула и покачала головой. Ребята — негры и пуэрториканцы не воровали; это были дети переселенцев в первом поколении, выходцев из сельской местности. Они старались держаться стороной, город их пугал, так как полицейские имели обыкновение сначала огреть дубинкой, а потом уже задавать вопросы. Кататься на роликах в парке было запрещено, поэтому, если попадешься на глаза праздно разгуливающему стражу порядка, тот мог ловко сбить дубинкой с ног — многие из них поднаторели в этом искусстве.
Однако среди полицейских были кумиры: возвышаясь над потоком машин на пересечении 110-й и Ленокс, молодой регулировщик ловил неудачно посланные битой мячи и левой рукой отбивал их обратно. Случалось, мяч летел высоко и взять его Левше было несподручно, тогда он не раздумывая бросался вперед — раздавался душераздирающий скрежет тормозов, и машины на широкой 110-й улице начинали выписывать немыслимые пируэты. Считалось, что полицейские грубы, но к нью-йоркскому блюстителю порядка всегда можно было обратиться в случае незадачи и даже занять двадцатипятицентовую монетку, если потерял деньги, выданные дома на проезд. После того как их человек двадцать проедут, гарцуя на лошадях по улице, мы после школы бежали сгребать конские яблоки, чтобы поиграть в любимую игру — упершись согнутой рукой в асфальт, косточками пальцев запускали вдоль тротуара стеклянные шарики, простые и — разноцветные, которые ценились особенно. Домой возвращались с отмороженными щеками и крепко пахнущими навозом руками. Лошади возили повозку молочника и тележку продавца льда, так что время от времени можно было завороженно наблюдать, как у коняги, мирно поджидавшей у дома хозяина, вдруг оживал член, в то время как она мерно взмахивала ресницами, похожими на разросшийся коралловый веер.
