Марианна Басина - Петербургская повесть
До пиров ли тут было, когда Гоголь не знал, как прокормить себя и Якима, заплатить за квартиру, купить новую пару исподнего белья — старое проносилось до дыр.
В это время в Петербург приехал генерал-майор в отставке Андрей Андреевич Трощинский, родной племянник покойного Дмитрия Прокофьевича, унаследовавший огромное состояние дяди.
Марии Ивановне Андрей Андреевич приходился двоюродным братом. И хотя он не отличался щедростью по отношению к своей вдовой небогатой родственнице, но, видя бедственное положение Никоши, которого знал с детства, решил ему несколько помочь. Дал немного денег и нажал кое-какие пружины для определения на службу незадачливого юноши.
Двор бывшего дома Зверкова на Екатерининском канале (канал Грибоедова, 69/18). Фотография. 1973 г.Вскоре Гоголь уже выводил прошение:
«Его высокопревосходительству Господину министру внутренних дел генерал-адъютанту и кавалеру Арсению Андреевичу Закревскому.
От студента 14-го класса Николая Гоголь-Яновского
Прошение
Окончив курс наук в Гимназии высших наук князя Безбородко, получил я аттестат, с правом на чин 14-го класса, который при сем имею честь представить. Ныне же имея желание вступить в гражданскую его императорского величества службу, покорнейше прошу Ваше высокопревосходительство повелеть определить меня в оную по управляемому вами министерству внутренних дел.
Студент 14-го класса Николай Гоголь-Яновский».Резолюция министра на прошении гласила: «Употребить на испытание в Департамент государственного хозяйства и публичных зданий, и при первом докладе лично г-ну директору со мною объясниться. 15-го ноября 1829».
Резолюция свидетельствовала о том, что дело не обошлось без протекции.
И, несмотря на это, служба была незавидная. Первые месяцы, как и положено, вообще без жалованья, а потом тридцать рублей в месяц.
Канал Грибоедова (бывший Екатерининский) у Кокушкина моста. Фотография. 1973 г.В письме к матери Гоголь расписал все свои доходы и расходы, чтобы показать, как мизерно его жалованье и как дорога жизнь в Петербурге.
Жалованья едва хватало на наем квартиры. И все же считалось, что Гоголь при месте. Он стал чиновником. Теперь каждый день с утра отправлялся он в должность на набережную Мойки, где на углу Нового переулка у Синего моста, в трехэтажном доме министерства внутренних дел, помещался его департамент.
Что же ждало его здесь, за убогим столом, забрызганным чернилами и усеянным огрызками гусиных перьев? Полезная деятельность на благо человечеству? Как бы не так! Никчемная, бесплодная трата времени, переписывание «старых бредней и глупостей господ столоначальников».
Каково было служить в министерстве внутренних дел, можно судить по словам шефа жандармов Бенкендорфа. Даже он не одобрял порядки, заведенные Закревским. Бенкендорф доносил царю: «Гр. Закревский деятелен и враг хищений, но он совершенно невежда. Всю свою славу и свое честолюбие он полагает в чистоте апартаментов, соблюдении формы, в составлении карточек и в числе входящих и исходящих бумаг». За невежество и самодурство Закревского прозвали Чурбан-паша. Он изводил подчиненных бессмысленной формалистикой.
Здание бывшего департамента государственного хозяйства публичных зданий (набережная Мойки, 66.) Фотография. 1973 г.Гоголю приходилось несладко — отупляющие занятия и грошовое жалованье.
«Жалованья получаю сущую безделицу. Весь мой доход состоит в том, что иногда напишу или переведу какую-нибудь статейку для г. журналистов».
В присутственном месте. Литография. Середина XIX в.Неудача с «Ганцем» не убила в нем тяги к сочинительству. Статейки — между прочим. А главное… Он задумал большой труд — несколько повестей.
В гимназии кое-кто из товарищей поучал его:
— В стихах упражняйся, а прозой не пиши: очень уж глупо у тебя выходит. Беллетрист из тебя не вытанцуется. Это сейчас видно.
А он пришел к выводу, что именно в стихах упражняться более не следует, а попробовать писать прозой — стоит. Только не о Германии, а о родной Украине. Ее он знал и любил. Ее хутора с белыми хатами в густой зелени садов, ее прозрачные реки, бескрайние степи, ее веселый, добрый народ, ее песни, легенды, сказки.
В гимназии юные аристократы подсмеивались над ним за то, что он водится с мужиками, любит все мужицкое.
И верно, его первым другом в пансионе был добрый Симон, их крепостной человек, которого Василий Афанасьевич бесплатно отдал в пансионские служители, чтобы он заодно присматривал за Никошей. А Никоша нуждался в присмотре, добром слове, ласке. Болезненный, впечатлительный, он с трудом привыкал к пансионской жизни, скучал по родителям, по дому. «Прощайте, дражайшие родители, далее слезы мешают мне писать. Не забудьте также доброго моего Симона, который так старается обо мне, что не прошло ни одной ночи, чтобы он не увещевал меня не плакать об вас, дражайшие родители, и часто просиживал по целой ночи надо мною, уже его просил, чтоб он пошел спать, но никак не мог его принудить».
Юные аристократы презирали «холопов». Гоголь относился к крестьянам с сочувствием. Он видел в них людей, а не рабочий скот. Слова профессора Белоусова, этого нежинского Куницына, о том, что «все врожденные права находятся для всех людей в безусловном равенстве», падали на добрую почву.
Гоголя оскорбляло неравенство людей. И когда воспитанников гимназии водили в церковь, Гоголь показывал себя. Завидев мужика, который жался позади всех, выталкивал его вперед, говоря:
— Тебе бог нужнее, чем другим, иди к нему ближе!
Или спрашивал у мужика:
— Есть у тебя деньги на свечку?
И, если денег не было, вынимал из кармана монету и отдавал ее со словами:
— На, поди поставь свечку, кому ты желаешь, да сам поставь. Это лучше, чем кто другой за тебя поставит.
Мужик шел. А Гоголь с усмешкой поглядывал по сторонам. Он радовался тому, что мужик протискивается сквозь ряды бар, трется своим пыльным зипуном об их парадные мундиры и, опередив всех, подходит к алтарю.
Очень любил Гоголь в погожие дни ходить в предместье Нежина — Магерки. Он быстро перезнакомился со многими тамошними крестьянами и наведывался к ним, как к добрым друзьям. Они приглашали его на праздники, свадьбы. И, бывало, в саду возле хаты за праздничным столом, уставленным нехитрой снедью, сидел между усатым «чоловиком» и его дородной «жинкой» худощавый юноша в гимназическом мундире и, потягивая грушевый квас, слушал неторопливые разговоры, забористые шутки, протяжные песни или глядел во все глаза, как лихо, с топотом, хлопцы пляшут гопак.
