Владислав Крапивин - Однажды играли…
Он вздохнул и проворчал (телепатически):
– Наконец-то ты начал думать обо мне прилично…
– Лучше поздно, чем никогда, – пробормотал я виновато.
– Оно конечно…
– А ты… как живешь-то?
– Я живу тогда, когда ты про меня вспоминаешь. И каждый раз обидно…
– Ну, прости. Теперь я буду вспоминать тебя иначе. И чаще…
Тихо засопел благодарно. В самом деле, симпатичное и незлопамятное существо.
– Хочешь выпить?
– Ну, давай. Только я мысленно, символически. Тут, под диваном…
– Можно и так…
Мы выпили. Я из рюмки, Тихо – по-своему. И потом мы еще болтали о том, о сем…
Хотите верьте, хотите нет.
5. 04. 97
Вчера поздно вечером комета Хейла-Боппа висела высоко на северо-западе во всей своей красе, в пышности своего хвоста. В черном небе среди звезд. Ирина посоветовала смотреть на нее не прямо, а чуть в сторону, “боковым зрением”, тогда шлейф кометы делается заметнее. Я попробовал. Правда, его стало видно еще лучше – длинный, пышный.
Хороша комета и тогда, когда смотришь в трубу, очень четко видно ядро.
Я снял комету видеокамерой – для потомства.
На улице набирает силу апрель – безоблачно, солнечно, хотя еще и не очень тепло…
В детстве такая погода была связана с переходом от валенок к ботинкам (правда, по календарю это случалось раньше; нынче весна запоздала на месяц). Ботинки были, обычно, новые – прошлогодние к весне делались малы. Новые башмаки пахли обувным магазином, кожей – “по-ботиночному”. Такой запах всегда был связан с весной…
А еще весна всегда была связана с корабликами из сосновой коры. Мачты-лучинки, паруса из клетчатых тетрадных листков. Зигзаги солнца в лужах. Это было моим первым приобщением к парусам. Впрочем, про такие кораблики я много писал в своих книжках.
Корабликами, парусными соревнованиями в период разлива весенних луж горячо жил весь квартал. Помню свой маленький триумф. Было это, по-моему, весной сорок шестого года. Я жил тогда “официально” на Смоленской, но чаще обитал у сестры, на прежней квартире. Мне удалось однажды выстругать и оснастить такой кораблик, который обходил всех, “как стоячих”. До моего появления самое быстрое суденышко было (как ни странно!) у моей соседки-ровесницы Галки Ковальчук. Но его рекорды сразу поблекли перед достижениями моего парусника.
…А какие ручьи бежали вдоль дороги! Говорливые, неутомимые…
Сейчас мальчишки делают кораблики из пенопласта. Подходящий материал. Но таких бурных парусных игр я в нынешнее время не видел…
Наш двор был обширен. Кроме двух домов, стоял в нем двухэтажный сарай – внизу были дровяники и стайки для коров, наверху – сеновалы. К торцу большого дома примыкал кирпичный магазинчик, “хлебный распределитель”, где во время войны по карточкам выдавали хлебные пайки. На дворе всегда толпилась очередь из “нездешних” людей. Чтобы покончить с этим беспорядком, Иван Георгиевич – главный среди всех жильцов нашего двора человек – однажды огородил участок вокруг магазина бугристыми, покрытыми корой досками. Тогда я впервые услышал слово “горбыль” и понял, что название это от того, что доска г о р б а т а я…
Получился дворик внутри большого двора. Вход в него был отдельный, с улицы Дзержинского. Теперь очередь не мешала тихой суверенной жизни нашей о г р а д ы. Да, я писал уже где-то, что двор на ребячьем языке назывался “ограда”.
В дальнем углу двора находилась огороженная досками помойка. Она мне вспоминается в связи с одним забавным случаем: как я приобщился к французской кухне.
Дядя Боря в ту пору только-только выписался из больницы, где лечился от дистрофии. Был он очень худой и всегда голодный. Однажды по двору пошел слух, что Борис Петрович спятил: собирает в сумрачном углу за помойкой поганки, варит их и ест с картошкой. Мужчины пожимали плечами, сердобольные соседки пытались дядю Борю образумить. А он лишь усмехался.
Мне дядя Боря разъяснил, что грибы, которые местные необразованные жители считают поганками, на самом деле вполне съедобны и даже очень вкусны. Они называются “шампиньоны” и во Франции считаются лакомством. А уж французы-то понимают толк во вкусной еде.
Я поверил не сразу. Даже когда мама подтвердила, что дядя Боря прав, я сомневался. Тем более, что название какое-то подозрительное, похоже на слово “шпионы”. И когда дядя Боря предложил мне попробовать жареную картошку с грибами, я осмелился не сразу. Но голод, постоянно сидевший внутри пятилетнего пацаненка военной поры, оказался сильнее опасений. Я съел ложку, другую…
По правде говоря, вкуса шампиньонов я тогда не разобрал, вкус картошки и подсолнечного масла был сильнее. Но сам факт, что я ел “иностранную пищу”, давал мне повод гордиться собой. К тому же, я был рад, что не помер…
С тыльной стороны двор был огорожен серым дощатым забором. Очень высоким, щелястым и, по-моему, с ржавой колючей проволокой наверху.
В повести “Сказки Севки Глущенко” я писал, как ребята добывали из-за забора ржавые формы для булок и буханок и как играли ими.
Форм этих на дворе накопилось много. Иногда их даже клали в лужи – цепочкой, чтобы ходить не замочив ноги…
Запахи, порой долетавшие из пекарни, в голодные годы были просто пыткой.
С пекарней связано одно приключение из жизни старшего брата и его приятелей. Из их довоенного детства. Брат не раз излагал мне эту историю. Но о ней – в следующий раз. На сегодня и так написано много…
6. 04. 97
…Эпизод с пекарней, как говорится, имел место, когда брату было двенадцать лет, а мое рождение только намечалось.
Этот рассказ я слышал в нескольких вариантах: от мамы, от Сергея и даже от отца, когда гостил у него в Белоруссии. Передаю близко к словам брата – непосредственного участника.
Несколько пацанов, в том числе и Вотя Петров, забрались в сад к Ковальчукам. За яблочками. Мероприятие это имело чисто спортивный интерес, поскольку яблочки были мелкие, недозрелые и отвратительно кислые. Годились они лишь для того, чтобы стрелять ими из рогаток.
В саду “налетчиков” обнаружил незнакомый мужик. Те резво ударились в бега, но Вотя зацепился за сучок широкими сатиновыми трусами и был схвачен.
Попытки вырваться и сдавленные вопли типа “пусти, гад, а то пожалеешь”, не дали результата.
Дядька подтащил пленника к забору, грубой бесчувственной ладонью сорвал крапиву и выдрал беднягу в назидание остальным – тем, кто с замиранием души наблюдал за этой процедурой со спасительной высоты ближнего сарая.
Отпущенный Вотя с подвыванием кинулся на свою территорию, ощущая жжение тела и души. Души – даже больше, ибо он был уже в том возрасте, когда человек воспринимает подобные акции, как поношение чести и достоинства.
