Игорь Ильинский - Сам о себе
Любовь к юмору, подогреваемая отцом, бурно росла и превращалась в страстное увлечение. В первых классах гимназии я забирал в библиотеке и «заглатывал» комплекты «Сатирикона» и «Будильника». Я отыскивал в библиотеке и знал всех юмористов, вплоть до Лейкина, которого мы с отцом не очень любили. Появился новый «Сатирикон» для маленьких – журнал «Галчонок». Он стал любимейшей моей игрушкой. Особенно приятно было купить в газетном киоске свой, не библиотечный, новый номер журнала – свежий, заманчивый, пахнущий типографской краской. Появилась страсть и к другим журналам: к «Огоньку», к «Иллюстрированной копейке» и даже к «Синему журналу». С малолетства я уже знал, что «Сатирикон», «Галчонок» и «Синий журнал» – продукты одного и того же предприимчивого, ловкого издательства «Корнфельдт», которое стало моим любимым издательством.
Я был объят журналистской и издательской страстью не меньше, чем театральной во времена «Киу-Сиу». Я начал издавать свои журналы и, разумеется, свои собственные сочинения.
Я хотел, чтобы хотя бы один из всех мною издаваемых журналов печатался настоящим набором, в настоящей типографии, с настоящим тиражом. Игрушечный набор резиновых букв под названием «Гуттенберг» меня не удовлетворял. Получалось не по-всамделишному. Я не верил матери, что типографские издания стоят безумных денег.
Я потащил ее в настоящую типографию, и только хозяин типографии смог убедить меня, что напечатание моих произведений для меня еще менее доступно, чем покупка лошади во времена «Киу-Сиу». Однако страсть к журнальной деятельности надолго осталась у меня и, несмотря на то что как раз в это время наступил мой спортивный период, я до самого окончания гимназии выпускал там журнал-газету «Разный род».
Это была юмористическая газета, откликавшаяся на всю гимназическую злобу дня. Серьезными там были только спортивные известия. В газете этой допускались некоторые вольности и даже фривольности, которые уже вошли в традицию этого «Разного рода». Взрослым эта газета не показывалась.
Но к тринадцати-четырнадцати годам, в критическом в некотором отношении возрасте, все журналы, кроме «Разного рода» и в ярко-красных и желтых обложках выпусков Пинкертона и Холмса, все чтения, увлечение театром и даже кинематографом – все было отброшено ради спорта.
Как тут не заволноваться отцу с матерью. Я напомню читателю, что спорт в то время не был таким уважаемым делом и занятием, как теперь. К футболу, например, отношение было крайне критическое. «Из головы все ушло в ноги», – говорили тогда. А поездки на футбольные поля «Зекаэс», «Эскаэс», «Унион» на трамвайных колбасах, свистки, улюлюканье и хулиганство публики, крики: «Рефери жулик!», «Рефери на мыло!» – все это приводило родителей, интеллигентных родителей, в отчаяние. «И это дети интеллигентных родителей!» – говорил наш попечитель Александр Ефимович Флеров, разбирая хулиганские выходки гимназистов в стенах и вне стен гимназии.
А выходки эти множились и принимали угрожающий характер. Помню, как после одного некрасивого и ничем не оправданного проступка, о котором мне стыдно рассказывать, был в гимназию срочно вызван отец, и я был исключен на два месяца. Так постепенно становился я несносным и нетерпимым подростком.
Не хочется долго останавливаться на неблаговидных подробностях моего поведения и на моей очень часто проявлявшейся неблагодарности к отцу и матери. Скоро, очень скоро пришлось мне пожалеть об этом! Всю жизнь с горечью вспоминал я о моем безрассудстве и глупости тех лет. До сих пор у меня в памяти случай, который произошел года за три до смерти отца.
На даче, на террасе, за обедом, я, придравшись к матери, грубо оттолкнул от себя тарелку с едой. Тарелка полетела в окно, на землю. В сотую долю секунды я почувствовал, что перехватил лишнего. Я метнул взгляд на отца и увидел, как он изменился в лице. Он вскочил из-за стола и бросился ко мне. Никогда в жизни он не бил меня! Я соскочил с террасы и побежал. Отец с больным сердцем (через три года он умер от сердечной болезни) бросился бежать за мной изо всех своих сил. Но я был спортсменом. Все эти дни я как раз тренировался в «беге на сто метров». Отец не догнал меня. Задыхаясь, он упал ничком на траву и застонал от боли и от обиды. Я смотрел на него и ком отчаяния и жалости сдавил мне горло. Мне казалось, что он умирает... Я просил прощения, слезы лились у меня, слезы раскаяния от моего поступка, от страдания отца, от моей глупости, от всего того, что произошло. До сих пор мне стыдно и непонятно, как мог я вести себя таким образом. Ведь таким поведением я подкашивал здоровье и приближал кончину самых дорогих и близких мне людей. Они воспитывали меня свободно, привили мне столь дорогую для меня теперь любовь к свободе и независимости, а я тогда, незрелый в этой свободе, глупый и избалованный, отнимал за все это у них преждевременно жизнь! Только один учиненный мною скандал был воспринят моими родителями несколько добродушно, и такому скандалу они, пожалуй, даже несколько обрадовались. Но об этом я пишу в следующей главе.
Глава IV
Однако как увлекательно шла или, верней, галопировала моя жизнь на спортивном поприще!
Так увлекательно, что хочется вернуться с тобой, читатель, ненадолго на Петровку, с ее прудом-катком и теннисными кортами, на милые Воробьевы горы, на зимние станции-дачи «Могливс» и яхт-клуба, покататься с тобой на длинных санях «бобслей», которые лихо проносятся от чайной Крынкина, летят дальше со свистом, окутанные снежной пылью, взметаясь на вираже, стремительно свергаются с последнего спуска и катятся по льду Москвы-реки – аж до другого берега! Я показал себя таким неприятным и пустым барчуком в последней главе, что хочется взять тебя, читатель, за руку и вывести на свежий воздух, прежде чем рассказать тебе о новом скандале и вытекающих из него событиях. Хочется показать тебе и хоккейный матч яхт-клуба с «Унионом», прийти после этого славного состязания к нам домой, в Хлебный переулок, где мама напоит нас чаем с кизиловым вареньем, а потом зайдет папа с приема больных и поведет нас с тобой посмотреть великого артиста Варламова.
Свежий воздух! Как он нужен нам! И как мало мы его ценим. Нет жизни без дыхания. С дыхания начинается жизнь. В дыхании – первые ее радости. Человек так привык, что он дышит, что он теряет ощущение радости и своего наслаждения дыханием. Наслаждение вдохнуть всеми своими легкими свежий воздух! Будь то воздух солнечного морозного дня, или зимний воздух, смягченный и увлажненный миллионами падающих снежинок, или свежий воздух ветра морского прибоя, бьющий в лицо и доносящий своими порывами запах водорослей и неясные ароматы моря, или воздух соснового леса в знойный летний день, или несущий то степные ароматы трав, то влажное дыхание подмосковного грибного прелого леса, или студеный чистый воздух простора снежных гор, или дрожащий октябрьский воздух, который колеблется над южным морем, уже усталым и остывающим после знойного лета.
