Федор Грачев - Записки военного врача
Проводив Вернигору в палату, я пошел в ординаторскую и там увидел незнакомого военного врача третьего ранга. В его стройной фигуре с широко развернутыми плечами угадывался хороший спортсмен.
Черные и очень густые брови, сдвинутые у переносицы, тонкие, сжатые губы придавали лицу врача спокойное и, пожалуй, суровое выражение.
— Муратов Петр Матвеевич. Назначен начальником вашего отделения, — сказала мне Горохова.
Познакомившись с врачами, Муратов сразу приступил к делу: вместе с нами начал обход палат всего отделения.
Вернулись мы в ординаторскую часа через два. Муратов был чем-то недоволен.
— Давайте условимся называть раненых по имени-отчеству или по фамилии, а не словами — «больной»: «больной», «больной» — такой унылый рефрен не способствует выздоровлению…
Потом он выбрал из папок ординаторов с десяток историй болезней и стал проверять их, делая какие-то пометки в блокноте.
— Надежда Никитична! — обратился Муратов к Наумченко. — Прошу вас, подойдите ко мне. Садитесь. Почитайте вслух вот эту запись в истории болезни, сделанную вами в приемном покое.
Наумченко начала читать, а когда закончила, Петр Матвеевич спросил:
— Знаете, сколько на это потребовалось времени?
— Нет.
— Вы затратили две минуты.
— Но я же обязана делать эти записи? — недоумевала Наумченко.
— Но вы очень многословны: где ранен, бытовые условия части, санитарное состояние района. В медицинской документации надо фиксировать только то, что касается правильной диагностики и лечения. Я бы записал значительно короче, секунд на тридцать.
— Секундная экономия, — не сдавалась Наумченко.
— А если вам придется работать в такой обстановке, где дорог каждый миг? Что тогда? Сколько раненых принял наш госпиталь в первый день?
— Двести.
— Вот и помножьте двести на тридцать секунд. Экономия — час сорок минут. Можно это время использовать на помощь другим раненым?
— Можно.
Муратов взял другую историю болезни.
— Вот и вы, товарищ Грачев…
«Дошла очередь и до меня», — подумал я. Но в это время в репродукторе раздался ровный, но обеспокоенный голос:
— Внимание! Внимание! Говорит штаб местной противовоздушной обороны города. Воздушная тревога! Воздушная тревога!
Сигнал немедленно продублировали по госпиталю. Истошно завыли местные сирены. Было семь часов тридцать минут вечера. Вот уже несколько дней подряд немцы в это время пунктуально принимались бомбить Ленинград.
— Опять! — схватилась за виски Кувшинова. — Боже мой!
— По местам! Раненых в бомбоубежище! — распорядился Муратов.
Схватив с вешалки противогаз, он выбежал из ординаторской.
На улице забухали зенитки. Донеслись глухие разрывы бомб.
— Первое носилочное звено! — кричал в коридоре политрук Скридулий. — Второе носилочное звено!..
Санитары, медицинские сестры и врачи несли тяжелораненых в бомбоубежище. Едва разместили людей по отсекам, как сильный удар потряс здание. Потух свет.
— Кажется, где-то около нас, — послышался женский голос.
— Да… метров сто, не больше, — прикидывал кто-то в темноте.
Чиркнули спичками. Заработали «жужжалками» — карманными фонариками.
В отсеке появился начальник бомбоубежища Тихомиров с «летучей мышью».
— Куда легла? — спросили одновременно несколько человек.
— Кажется, в мост Строителей…
После отбоя воздушной тревоги Муратов получил приказ: к утру перевести наше отделение из третьего этажа на второй, чтобы ускорить переноску тяжелораненых в бомбоубежище во время налетов.
Переезд закончился на рассвете. Стали располагаться в новой ординаторской из двух смежных комнат: в маленькой — Муратов и я, в большой — Горохова, Наумченко, Кувшинова и Звоницкая.
Пришли Ягунов и Долин.
— Еще одно такое переселение, и руки отвалятся, — заметила Наумченко.
— Ваше отделение, Петр Матвеевич, теперь будет называться восьмым, — сказал Ягунов, как бы не слыша реплики Наумченко. — Развертываем еще два отделения. Сегодня ожидается много раненых.
— А вы, Валентина Николаевна, — обратился Долин к хирургу Гороховой, — назначаетесь начальником седьмого медицинского отделения. Зайдите ко мне через полчаса.
В дверях Ягунов обернулся:
— Кто переутомился, пусть немедленно подаст рапорт. Направлю… на Южный берег Крыма!
И, бросив косой взгляд на Наумченко, вышел.
Солдат Павлов и тетя Даша
операционной негромкие возгласы:
— Кохер!
— Ножницы!
— Палочку с йодом!
— Салфетку!..
Все, что просит Муратов, ему быстро подает операционная сестра Ирина Тертышникова, студентка третьего курса медицинского института.
Петр Матвеевич оперирует спокойно. В войну с белофиннами он был начальником хирургического отделения военного госпиталя. Потом работал в клинике профессора Самарина, в больнице имени Ленина.
До поздней ночи наши ординаторы под руководством Муратова, у которого золотые руки, удаляют неглубоко засевшие осколки, накладывают гипс, делают сложные перевязки.
Какую радость испытала Наумченко, когда впервые самостоятельно удалила небольшой осколок из ступни раненого.
— Смогла!
Надежда Никитична Наумченко, которую раненые называют доктор «Вот и всё», — самый молодой врач в нашем отделении. Как только раненые начинают стонать или кричать, Надя неизменно говорит:
— Сейчас все пройдет! Вот и всё, детка!
Накануне войны Надежда Никитична закончила Педиатрический институт. Однако детей лечить Наде не пришлось: началась война, и она оказалась в военном госпитале.
В моем ведении две палаты. В одной из них вызывает тревогу Павлов, с которым я встретился еще в приемном покое.
— Малость ногу попортило, — сказал он тогда.
Эта «малость» оказалась осколочным ранением в левый коленный сустав.
Степан Иванович Павлов — старый кадровый рабочий и солдат. Он дрался с немецкими полчищами® первую империалистическую, сражался в гражданскую войну. Несмотря на свои пятьдесят пять лет, старый солдат Степан Иванович в третий раз встал на защиту Родины.
Старший по возрасту в палате, он пользовался любовью и уважением. Раненые ласково называли его Папаней.
Сердечное отношение к Папане началось с рассказа о том, что ему «очень повезло в добровольческом пункте», куда он явился на второй день войны.
Там Павлову отказали:
— Отец, в ваши годы в армию — нельзя!
— Кто же спорит! — согласился Павлов. — Но я не в армию прошусь, а в народное ополчение. Что же я — не народ, что ли?
