Жан Маре - Парижские тайны. Жизнь артиста
Дома мама не заметила перемены во мне, поскольку с ней «чудовище» становилось ангелом. К тому же ни тетя Жозефина, ни бабушка не рассказывали ей о кражах. Мой брат по-прежнему без стеснения черпал средства из черной, теперь уже залатанной, сумки.
Мама, как и раньше, возила нас каждый четверг в Париж. Мы делали покупки, примерки, затем шли в кино. Она никогда не брала билетов. Она показывала визитную карточку моего ненастоящего крестного, где сама написала: «Будьте добры предоставить места моей жене и детям… – и подписалась. – Эжен Удай».
Однажды в четверг, на третьей неделе поста, мама посадила нас, наряженных в маски, шляпы и перчатки, в такси. «Улица Одриетт», – сказала она шоферу. Она собиралась купить конфетти оптом, так как считала, что для нас было мало тех маленьких пакетиков, что продавались в магазинах. «Остановитесь здесь, – сказала мать на углу улицы Одриетт, – и подождите меня». Она оставила нас в такси. Подбежал полицейский.
– Проезжайте, – сказал он шоферу, – здесь стоять не разрешается.
– Вы останетесь здесь, – властно заявила мать шоферу, – плачу я, а не полиция. – И она ушла.
– О! – воскликнул сержант. – Ну и тупица! – И остался дожидаться возвращения матери, несомненно, для того, чтобы потребовать у неё документы.
Она вернулась, и, прежде чем полицейский успел открыть рот, я сообщил:
– Мама, он назвал тебя тупицей.
– Что?!
– Он назвал тебя тупицей.
Она дала ему пощечину.
В конце концов мы оказались в полицейском участке. Мать очень спокойна, а полицейский выкрикивает объяснения. Комиссар спрашивает у матери документы, и она протягивает ему визитную карточку моего ненастоящего крестного:
– Вот визитная карточка моего мужа.
Комиссар:
– Он должен был радоваться, что его ударила такая прелестная дама. Хотите, я вынесу ему выговор?
Мать великодушно:
– Нет, пусть он просто извинится.
Какой прекрасный день для «маленького чудовища»! Я разбрасывал конфетти в полном восторге. Мать тоже разбрасывала конфетти, она смеялась и играла с нами, будто ей было столько же лет, сколько и нам.
Как-то в четверг мы собирались в Париж. Мать была в ванной. Вдруг – звонок в садовую калитку. Суматоха. Тетя Жозефина мечется в полной растерянности. Мать, бабушка и тетя шушукаются. Нас удаляют. Тетя Жозефина возвращается к калитке, беседует с пришедшими, но не впускает их. Они ждут на улице. Тетя возвращается, разговаривает с мамой, роется в ящиках шкафа, затем поднимается на чердак и возвращается оттуда, нагруженная всяким старьем: платьями, шляпами и ботинками. Тем временем мать надевает карнавальный нос, гримируется, как для театрального спектакля: рисует морщины на лице, покрыв его слоем серой пудры, смывает краску с глаз, наклеивает густые черные брови, натягивает парик тети Жозефины, который мы называем «превращение». Затем надевает простые черные чулки, старые туфли без каблуков, поношенное платье почти до пола, такое же старое пальто, вышедшую из моды вуалетку, берет хозяйственную сумку и собирается уходить. Увидев мать в таком наряде, я задыхаюсь от восторга:
– Берта приехала? Скажи, мама, Берта приехала?
– Да, я иду за ней на вокзал, представлюсь тетей Мадлен, – отвечает она со смехом.
– Вот будет весело. Ты потрясающе выглядишь, ты могла бы быть актрисой.
– Да, когда-то я хотела быть актрисой. Не выдавайте меня, будьте серьезными.
Мама ушла. Она была похожа на одну из наших родственниц или на какую-то странную прислугу или гувернантку у кюре. Она спокойно прошла мимо мужчин, ожидавших около дома.
Мужчины долго ждали под дверью. Время от времени тетя выходила поговорить с ними. В конце концов, на исходе дня, она впустила их. Они зашли в дом, осмотрели его, потом ушли. В тот вечер мама не вернулась домой и Берта не пришла. Некоторое время мама отсутствовала.
Мой брат, ему исполнилось восемнадцать лет, ухаживал за девушкой из Везине, Симоной, к которой он меня иногда водил. У родителей Симоны был прекрасный дом, или он казался прекрасным моему восхищенному взору подростка. Мы играли у них, вместе ужинали. У Симоны было много братьев и сестер. Со мной она была очень приветлива. Это не нравилось Анри. По возвращении домой он задал мне взбучку и сказал, чтобы ноги моей больше не было в доме его подруги.
Но он мог не волноваться: я был влюблен в сестру одного из моих товарищей по Сен-Жермену по фамилии Папийон. Его отец был по происхождению француз, мать англичанка, а сестра, Одетта, была просто прелесть. Они, как и я, жили в Шату, но в более шикарном доме. Одно было плохо – родные не разрешали мне приглашать их к себе.
Очень быстро я научил друзей своим играм, то есть разыгрыванию сцен из виденных мною фильмов. Мы репетировали любовные сцены. Замечательно было держать в объятиях девушку, а не мальчиков из коллежа. Поскольку мне не разрешалось ее целовать, возлюбленного играл ее брат. Я мог изображать только обманутого мужа. От ярости или от любви я горько плакал. Я имел глупость рассказать в коллеже о своих любовных историях: Кармен, Симона, Одетта. Увы! Это дошло до Папийона, мы поссорились, и я лишился права видеться с Одеттой.
Я снова встретился с Кармен, моей подружкой с газового завода. Она выросла и стала очень красивой. Мне не нравился запах их комнаты: полукухни-полустоловой, где она меня принимала. Это была смесь жира и простокваши. Я повел ее в ближайший лес. Неожиданно она спросила, любил ли я уже кого-нибудь.
– Да, – ответил я, думая о другой Кармен и особенно об Одетте.
– Ты занимался любовью?
– Нет, – ответил я смущенно.
– А я – да, с рабочим завода. Ему двадцать лет, он красив и хорошо сложен. – И она в мельчайших подробностях рассказала мне об этом подвиге, расписав достоинства своего партнера. Кармен было шестнадцать лет, мне четырнадцать, и я боялся, что окажусь не таким «мускулистым», как двадцатилетний рабочий.
– Я научу тебя, – сказала она.
Я не стал брать уроки у Кармен. Я сбежал, сославшись на позднее время.
Больше я никогда ее не видел.
4
В один из вечеров мама повела меня в театр. Я уже не помню ни названия пьесы, ни фамилий главных исполнителей. Кажется, одну из «звезд» звали Лулу Эгобюрю. А может быть, так назывался спектакль: «Лулу и Гобюрю».
Париж. 1920-е годы
На сцене всего одна пара. Персонажей звали Розали и Шабишу. Может быть, эта оперетка называлась «Розали»? Я был очарован спектаклем и особенно Розали. Когда мы вышли из театра, я крепко прижимал к себе маму, целовал ее и, как в пьесе, шептал ей:
– Ты любишь меня, моя Розали?
Чтобы поддержать игру, мама отвечала:
