Валентина Малявина - Услышь меня, чистый сердцем
И мы поехали.
Вдруг машина остановилась, конвоир соскочил вниз, дверцу не прикрыл.
Мы остановились в каком-то переулке. Тополя высоченные шелестят, ветерок дует… Хорошо-то как — ТАМ!
Через какое-то время конвоир прыгнул в машину, подошел к решетке, за которой сидели мужчины, и сказал парню спортивного телосложения:
— Порядок!
И снова соскочил вниз.
Через некоторое время этот парень протягивает мне через решетку бутерброд с колбасой и бумажный стаканчик.
— Осторожнее, не пролей!
Я взяла стаканчик, а в нем коньяк доверху.
Я не умею пить залпом, а тут постаралась. Закусила вкусным бутербродом. И так тепло стало!
А парень спрашивает:
— Еще?
— Погоди, — говорю.
Напротив спортивного парня сидел дед, он поинтересовался:
— Ну? Сколько они тебе лет подарили?
— Девять.
Помолчал дед, покряхтел, а потом говорит:
— Ничего, Валюшка, девять Пасх кряду!
Сказал весело и просто.
Я засмеялась. И братва подхватила.
Парень легонько свистнул. Конвоир вскочил в машину, и мы поехали к себе, в Бутырку..
Я молоденькому конвоиру говорю:
— Как ты думаешь, встречать девять Пасх — это долго?
— Долго, — говорит.
— А если кряду?
— Как это?
— А вот так: девять Пасх кряду — вот и весь срок!
— А-а-а! — обрадованно протянул солдатик.
И правда. Ничего оно, если кряду!
Что там дальше-то? А?
…Первого июня 1983 года я гостила у мамы. Мы с мамой пили кофе. Я собиралась после кофе уехать на дачу к моему приятелю на день рождения. Раздался звонок в дверь. Звонок мне показался ненужным. Мне не хотелось открывать дверь, но мама уже спрашивала:.
— Кто там?
Ей ответили:
— Слесарь.
Мама, всегда осторожная, почему-то открыла этому «слесарю».
Их оказалось человек пять, а может быть, и больше. Быстро вошли и сразу же к окнам. Я потом узнала, почему они — сразу же к окнам. Не дай Бог что…
Мама как-то ничего не поняла и очень вежливо обратилась к этим, что у окна и балкона:
— Проходите, пожалуйста, садитесь.
Они молча оставались на месте.
Дали прочесть какую-то бумагу. То была санкция на арест..
Один из них говорит:
— Валентина, мы только исполнители. Мы на работе. Нам приказано арестовать тебя. Переоденься и поедем.
— Куда?
— В КПЗ.
Бедная моя мамулька спрашивает:
— Адрес этого, как вы сказали, кэпэзе вы оставите?
Ей отвечают:
— Вам позвонят.
— Валентина, переоденься. Там холодно.
Я была в белых брючках и тонкой шелковой кофте.
У меня на постели лежал длинный шерстяной халат — как вязаное пальто.
— Вот его и возьми, — заботливо предложил мне один из них. — И теплые носки возьми. Брюки другие надень. Что еще? Расческу, к примеру… ну, кое-что совсем необходимое.
Странное состояние наступает во время катастрофы, которая явилась нежданно-негаданно — ее как бы не чувствуешь. Я думаю, все, кто пережил очень страшное, согласятся со мной. Оно как бы не твое — это страшное.
Мама тоже казалась спокойной. Была уверена, что это недоразумение и что я сегодня же вернусь.
Я стала переодеваться, тот, что у окна, оставался на месте. Другой стоял в дверях комнаты.
— Ну и что? Ну и как я переоденусь?
— Ты не стесняйся. Мы все равно не уйдем.
Мой взгляд упал на раскрытую тетрадь, которая лежала у меня на столике возле кровати. Там было написано: «…Нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа…» Это из письма Ф. М. Достоевского к Н. Д. Фонвизиной, подарившей ему на пути в острог Евангелие.
С этим я и поехала на казенном «Москвиче» в КПЗ.
Меня арестовали через пять лет после нашей трагедии со Стасом.
Тот длинный июньский день в Бутырке мне будет памятен навсегда. Вечером принесли обвинительное заключение, еще то, первое. Стала читать — диву далась! Самому Гоголю не сподобиться до такой смешной истории. Понимаю, что речь идет обо мне и Стасе, которого нет, понимаю, что меня хотят обвинить в убийстве Стаса; вижу, как авторы нагнетают атмосферу рассказа, и чем больше они ее нагнетают, тем смешнее выглядит история.
Я даже не расстроилась.
Отдала Глафире читать.
А вокруг меня девочки уселись — думали, что я буду переживать после того, как прочту этот «документ», песни стали петь из репертуара Пугачевой, Антонова, а потом так грянули «Поворот» Андрея Макаревича, что Глафира нам сделала замечание:
— Не мешайте читать!
И вдруг я поняла, что у всех девочек, которые окружили меня, была одна и та же статья. Статья, связанная с убийством. Холод прошел, зазнобило даже. Всматриваюсь в липа. Нет и тени рока на этих молодых, милых лицах. Наоборот, взгляд открытый, почти детский.
Это — правда. Я ничего не выдумываю.
Знаю, что одна из них бросила из ревности камень в любимого, попала в висок, и он погиб. Другая, будучи беременной, пришла в общежитие института, где учился ее муж, и задушила свою соперницу. Моя соседка Галочка убила своего насильника. У каждой из них есть своя правда, наверное, поэтому на их лицах не отпечаталось преступление.
Когда разошлись, Галочка мне сказала:
— Не знаю, как я буду с тобой расставаться. С ума сойду!
У Галочки не было ни отца, ни матери. Она никогда не рассказывала, почему ее воспитывал только дедушка. О дедушке говорила с любовью и юмором:
— Мой дед говорит, что у него все есть. Спросишь: «Что у тебя есть? Ничего у тебя нет». А он: «Всё! Ты. Цветной телевизор. И бормотушка. Вот так-то!» И, счастливый, смотрит свой цветной телевизор, пропуская стаканчик за стаканчиком своей бормотушки.
Глафира прочитала обвинительное заключение и попросила спуститься к ней. Спустилась. Не снимая очков, отчего она выглядела очень важной, стала глаголить:
— Они что — совсем ох…ли?
И продолжала важничать:
— Мотива преступления нет, следовательно, нет и самого преступления. Разве это мотив — «на почве неприязненных отношений»? Получается товарищеский суд, и то убогий. Нет ни одного факта, ни одного доказательства твоей виновности. Но самое интересное — это финал: «Может быть, удар нанесен посторонней рукой, но не исключена возможность, что и собственной». Ничего непонятно. Какого х… они тебя здесь держат? Нет, Валентина, тебя отпустят, никакого суда не будет. Посмотришь!
За моими делами мы забыли о том, что Ромашке тоже какая-то бумага пришла. Ромашку, оказывается, Верой зовут. Опустив голову, она сидела за столом. Я подошла к ней. Она грустно и доверчиво посмотрела на меня.
— Вера, — впервые я назвала ее по имени. — Что-нибудь случилось?
