Вера Брем - Ахматова и Раневская. Загадочная дружба
Писатель-сатирик, драматург и сценарист Виктор Ардов, один из самых близких друзей Ахматовой, писал в воспоминаниях об Анне Андреевне: «Так как я очень высоко почитаю Чехова, ценю в нем кроме литературного таланта еще и глубокий ум, не затемненный никакими априорными представлениями или идеями, то за Антона Павловича я часто заступался в разговорах с Ахматовой. Она же указывала мне на неудачные места в его рассказах – неточности психологические или сюжетные. А однажды сказала о Чехове вот что:
– Он неверно описал Россию своего времени. Он был больным человеком и видел все в свете предстоящей гибели своей. А ведь в девяностые годы страна росла и экономически и политически. Чехов не почувствовал предстоящей революции. Его провинция была уже чревата двадцатым веком, но он прошел мимо этого.
Мое преклонение перед Чеховым не поколеблено точкой зрения поэтессы. Но должен свидетельствовать, что ее критика всегда была обоснованна.
Впрочем, на мой взгляд, тут есть и еще один важный момент.
Помню, в тридцатых годах на одном вечере в Политехническом музее я слышал выступление Вл. И. Немировича-Данченко. Говоря о Чехове, которого он, в сущности, открыл как драматурга и привел в Художественный театр, Владимир Иванович назвал его поэтом. Меня очень поразило тогда, как же это я сам не понял до сего дня, что Чехов именно поэт!
И рассказы Чехова, и его пьесы, в какой-то мере испытавшие влияние Ибсена, именно поэтичны. Ранний Чехов был только реалистом. Но со временем он ввел в свои произведения именно поэтическую тональность. Чтобы увидеть это конкретно, достаточно перечитать подряд две пьесы Чехова, написанные на один сюжет: «Леший» и «Дядя ваня». Вторая драма есть опоэтизированный вариант первой… поэту Ахматовой не по дороге с поэтом Чеховым. Она иначе понимала поэзию и потому полемизировала с ним»[62].
Вот еще одна общая черта Ахматовой и Раневской. Обе они были приверженцами классицизма в искусстве, опирались в своем творчестве на вечные признанные ценности, с осторожностью относились к новаторству. Они не были консервативными, нет, просто чурались большинства послереволюционных экспериментов в сфере искусства, которыми буквально были переполнены двадцатые годы прошлого столетия. Очень часто под видом «нового слова в искусстве» скрывалась до отвращения пошлая безвкусица. Для того чтобы противостоять подобным «новшествам» надо было иметь мужество, потому что приверженцев всего «старого», «старорежимного» (вне зависимости от рациональности этого старого) ожидали неприятности. «Дуньку надо играть так же, как и Офелию», – говорила Раневская, прозрачно намекая на существование вечных ценностей.
Глава 3. Ташкент
Невозможно полноценно познать частное в отрыве от целого. Невозможно составить полноценное представление о дружбе Анны Ахматовой и Фаины Раневской, не зная условий, в которых эта дружба развивалась, крепла.
А условия эти были весьма и весьма своеобразными.
Ташкент времен войны был совершенно не похож ни на довоенный Ташкент, ни на послевоенный. И уж тем более он не имел ничего общего с Ташкентом современным. Разве что кроме географических координат…
Впрочем, начнем по порядку.
Эвакуация – такой процесс, который невозможно понять, не пережив. В представлении счастливчиков, не испытавших на себе тягот эвакуации, она может вырисовываться розовыми красками. Главное, мол, успеть эвакуироваться вовремя, чтобы не попасть в оккупацию, а там уж все будет хорошо. Во всяком случае, не хуже, чем было. Глубокий тыл, фронт далеко, никаких воздушных тревог, потому что вражеские самолеты сюда не долетают… А если еще и места плодородные, южные, где, образно говоря, пускает побеги любая воткнутая в землю палка, так вообще хорошо, просто замечательно, потому что в таких местах всегда найдется пропитание. Голод сопутствует любой затяжной войне, и Вторая мировая не была исключением из этого правила.
Ташкент – город хлебный. Мало кто помнит саму повесть тезки Пушкина, писателя Александра Сергеевича Неверова и снятый по ней фильм, но фраза эта знакома, наверное, всем. Ташкент – город хлебный. И большой. Много места, тепло, не голодно. В Ташкент ехали едва ли не с радостью. Во всяком случае, многие стремились попасть туда. В Ташкент эвакуировались привилегированные – академики, деятели культуры, Киевская и Одесская киностудии, известные театральные коллективы, такие, например, как Театр Революции[63]. Лучше Ташкента была разве что только Алма-Ата, которую называли самым европейским городом Средней Азии, но туда попадали «небожители» – сотрудники двух самых крупных киностудий страны: «Мосфильма» и «Ленфильма», Театр имени Моссовета и т. п. «А на улицах Ташкента все москвичи, ленинградцы! – вспоминала писательница Мария Белкина, автор книги о семье Цветаевых «Скрещение судеб». – Знакомые в жизни, знакомые по кинолентам, знакомые по портретам в журналах – Тамара Макарова, кинозвезда, с мужем режиссером Сергеем Герасимовым; грузный, брюзжащий всегда, с трубкой во рту Алексей Толстой со своей Людмилой в каком-то сверхэлегантном костюме; старый сказочник Корней Чуковский, сошедший с картины Кукрыниксов; Раневская, широко, по-мужски шагая, пройдет и бросит на ходу какую-нибудь острую реплику; а позже Анна Ахматова еле заметным кивком головы даст понять, что заметила; Лавренев с женой; Володя Луговской; вдова Булгакова Елена Сергеевна…»[64]
Люди покидали родные места организованно, потому что эвакуация в Советском Союзе во время Великой Отечественной войны была организованным процессом. В Советском Союзе вообще не существовало формально неорганизованных процессов, не та страна, не тот строй, чтобы допускать хоть малейшую неорганизованность. Крупномасштабным перемещением населения и материальных ресурсов в восточные регионы страны занимался особый государственный орган – Совет по эвакуации при СНК СССР[65], созданный уже на третий день войны. Количество эвакуированных превысило 17 миллионов человек – население целой страны, и немаленькой. Современного Казахстана, например.
Потоки регулировались. Пункты назначения определялись заранее, эвакуированным выдавались предписания, в которых было указано, куда именно они едут. Без документов было практически невозможно купить билет на поезд, главный эвакуационный транспорт того времени. Власти старались распределять эвакуированных более-менее равномерно, но… Но вмешивался человеческий фактор. Холодные Пермь и Челябинск проигрывали в сравнении с «хлебным городом» Ташкентом. Правдами и неправдами люди стремились в Ташкент. Кому-то помогала попасть сюда неразбериха, кому-то деньги… Трава, если надо, пробьется сквозь асфальт, капля источит камень, а человек достигнет желаемого, если очень хочет его достичь.
Весьма скоро, едва ли не в сентябре 1941-го, Ташкент оказался переполненным в прямом смысле этого слова. Совнарком Узбекистана бомбардировал (другого слова и не подобрать) Совет по эвакуации гневными телеграммами, требуя организовать эвакуацию с учетом возможностей (читай – требуя уменьшить приток эвакуированных), но люди все прибывали. Приезжали без предписаний, приезжали на «авось»… «Авось» был в то время довольно рискованным делом, потому что без соответствующих документов невозможно было получить продовольственные карточки, но нарушители регламента как-то выходили из положения. Сколько каких законов с инструкциями ни придумывай, а люди друг с другом всегда договорятся.
Помимо стремления эвакуироваться на юг, к теплу и относительному (относительному, но все же!) продуктовому изобилию, существовало и другое стремление – в крупные города. В крупных городах было больше разной работы (эвакуированных централизовано не содержали, и сидеть сложа руки им не полагалось, все, за исключением пенсионеров и инвалидов, должны были работать), в крупных городах работа была чище (эвакуированные горожане не испытывали желания копаться в земле), в крупных городах было то, что тогда называли «условиями», то есть был хоть как-то, пусть и не самым лучшим образом, но все же устроен быт.
Эвакуированные ехали долго, с пересадками и длительными ожиданиями свободных составов (приоритет отдавался фронту). Везучие добирались до Ташкента от Москвы или Ленинграда за неделю, невезучие ехали месяц.
Писатель Алексей Толстой (тот, который Николаевич и «красный граф») язвительно называл набитый эвакуированными Ташкент «Стамбулом для бедных». Сравнение отсылало во времена Гражданской войны, когда турецкий Константинополь[66] был так же битком набит беженцами – эмигрантами из России. Почему «для бедных»? Ответ простой – богатые давно уехали в Стамбул, в Советском Союзе богатых не было (во всяком случае, так считалось официально).
Да, это был тот же Стамбул – переполненный, шумный. Сумбур, хаос и вселенская суета. Непонятный азиатский город. Чужой город, который для многих стал своим на всю оставшуюся жизнь…
