Ирэн Фрэн - Клеопатра
И тем не менее на протяжении многих недель желание убить Цезаря, возникавшее у разных лиц, оставалось лишь робкой умственной игрой. Абстрактным проектом, о котором иногда заговаривали в частных беседах, но к которому относились как к фантазии; ни к чему не обязывающей ненавистью, бесконечным пережевыванием собственной злобы и зависти к этому человеку. Между тем, если говорить о тех немногих людях, которые уже задумывались о возможностях ликвидации Цезаря, никто из них, в последние недели жизни императора, не попытался помешать его продвижению к абсолютной власти. Они тоже попустительствовали тому, что его назначили диктатором сначала на десять лет, потом пожизненно и что он навечно стал императором. Это благодаря их инертности Цезарь мог теперь единовластно, без всякого согласования, решать вопросы войны и мира; отдавать, кому захочет, должности наместников провинций; посылать в завоеванные страны людей, находящихся у него на содержании. И он пользовался этим: ведь магистраты поклялись, что никогда не будут возражать даже против малейшего из его желаний.
Но еще удивительнее то, что никто из людей, уже планировавших убийство императора, не попытался выступить против предоставления ему хотя бы одной из тех почестей, которыми в последние месяцы он был буквально осыпан. Некоторые из этих почестей даже превосходили ожидания Цезаря. Понятно, что в большинстве случаев подобные инциденты инспирировал сам диктатор; в других случаях ему старались угодить, подыгрывая его мечте о культурном синтезе Востока и Запада. Например, он, как некогда Птолемей, был торжественно объявлен «Спасителем», а потом — как Дионис — «Освободителем»; наконец, ему, словно восточному монарху, подарили золотое кресло.
Маленькая клика, которая начала плести против него нити заговора, не выражала в подобных случаях никакого недовольства. Молчала она и тогда, когда сенат присвоил Цезарю прозвание «отца отечества» и повелел поставить на трибуне, которая возвышалась над Форумом, две статуи в его честь: на одной был венок из дубовых листьев (в знак того, что император избавил своих сограждан от стыда поражения), а на другой — из травы, символа вражеских территорий (в знак того, что он защитил армию, отбив атаки египтян, и спас Рим от Помпея). Потом ему подарили статую из слоновой кости, с чертами портретного сходства, и решили проносить ее по улицам Рима всякий раз, когда он будет устраивать игры в Большом цирке. Цезарь, конечно, согласился с этим решением. Никто не протестовал, когда ему предоставили право сидеть — в сенате — в курульном кресле, более высоком, чем кресла двух консулов. Никто не возмутился и тогда, когда он потребовал для себя права первым высказывать свое мнение по обсуждаемым вопросам; и когда захотел диктовать свою волю народным трибунам. Кстати, последние, как и сенаторы, теперь должны были вставать, когда император проходил мимо. Это нововведение, само по себе весьма красноречивое, тоже не вызвало очевидных проявлений недовольства. Казалось, это чрезмерное властолюбие одного и раболепство всех прочих не будут иметь конца, ибо сенат оказал Цезарю еще две почести, которые своей нелепостью превзошли все предыдущие: даровал ему право украсить свой дом фронтоном (словно это был храм) и право помещать его капитолийскую статую на pulvinar — ложе, предназначенное только для статуй богов[74].
Император теперь не передвигался по городу иначе как на носилках, постоянно носил пурпурный плащ и не снимал с головы лаврового венка триумфатора. Уже объявили, что его юбилей будет отмечен публичными торжествами; была введена клятва «Фортуной Цезаря», и произошло это одновременно с учреждением нового культа, никогда прежде не упоминавшегося в анналах Рима: культа его гения, таинственного бога-хранителя, который, как считалось, с самого момента рождения Цезаря стоял за всеми его словами и жестами. Решили даже назначить особого жреца для отправления культа этого уникального божества. Уже называли имя человека, который скорее всего получит столь удивительную должность, — Антоний, — и имя это никого не удивляло, ибо повсюду, где появлялась фигура сухопарого Цезаря, рядом с ней видели упомянутого молодого атлета, который и в самом деле казался инкарнацией мифического бога-хранителя императора.
И опять — никаких признаков оппозиции. Враги Цезаря, будто пораженные недугом бессилия, одобряли все подобные меры, иногда даже горячо их приветствовали, втайне продолжая лелеять свою ненависть. Hо не находили в себе сил, чтобы проявить эту ненависть публично, пусть даже в какой-то вспышке негодования, потому что Цезарь вовсе не раздувался от самодовольства, а принимал все почести с неизменным равнодушием. Несмотря на свой золотой лавровый венок и пурпурный плащ он выглядел таким же, как всегда: холодным политиком, который ничего не боится и прекрасно разбирается во всех тонкостях своего ремесла.
Хладнокровие Цезаря имело религиозную и правовую основы: его личность официально признавалась «священной». А следовательно, любое покушение на нее было бы расценено как святотатство. Иными словами, добившись всех этих многочисленных почестей, Цезарь как бы очертил вокруг себя магический круг. Прорвать этот круг, попытаться каким-то образом помешать игре диктатора, оскорбить его — значило бы совершить преступление, наказуемое смертью. Все божественные силы, которые с незапамятных времен покровительствовали городу, теперь — и это признавалось официально — охраняли также и диктатора. Поэтому он считал себя неприкосновенным и даже распустил свою гвардию.
Однако, как это ни парадоксально, именно тогда заговор стал реальностью; все, что еще накануне было лишь смутными желаниями или бахвальством его врагов, в одночасье превратилось в заговор, соответствующий всем законам данного «жанра»: как только личность диктатора официально признали священной, человек двадцать сенаторов, из самых непримиримых, собрались в храме и торжественно поклялись, что каждый из них пронзит Цезаря своим кинжалом. После этого им не оставалось ничего иного, как привести свой план в исполнение.
Они хотели это сделать как можно быстрее. Однако даже для самих заговорщиков природа убийства, которое они намеревались совершить, оставалась чем-то не поддающимся определению. Каждый из них смутно сознавал, что, покусившись на личность Цезаря, они совершили infandum — акт, который есть нечто совсем иное, нежели противодействие какому-то человеку: они посягнули на табуированное существо. Чтобы найти силы для выполнения своей клятвы и энергию, необходимую для ее реального воплощения, они должны были убедить себя в том, что сам Цезарь нарушил другое табу — еще более священное, чем тот магический круг, которым он себя окружил; заговорщики должны были убедить себя в том, что, нарушив этот запрет, диктатор сделал будущее убийство неизбежным и, более того, необходимым.
