Владимир Кораблинов - Жизнь Кольцова
– Ай соскучился? – Зензинов стоял в дверях, краснорожий, белозубый; штоф вина поблескивал в руке зеленым стеклом. – А рукавицы – те так ведь и не нашел! – подмигнул Алексею. – И куды, скажи, завалились?
– Да вот они, рукавицы твои! – засмеялась Наташа.
Махонин разлил по чашкам вино и брагу.
– Будь здоров, милый ты человек! – поклонился Алексею. – И тебе, матушка, того же на многие лета…
Он и Вареньке поклонился истово.
Кольцов любовался ею. Она звонко смеялась, чокаясь со всеми. Ее непринужденность, простота и та легкость, с которой она вошла в незнакомую ей обстановку лесниковой избы, поражали Кольцова. Он радостно глядел на нее и, еще не зная, что будет дальше, чувствовал, что в его жизнь совершенно неожиданно пришло такое счастье, что, коли надо, так за него и смертью заплатить не жалко.
– Стой, Васильич, – сказал Махонин. – Этак у хороших людей не водится: все выпили, а ты все стакан держишь… Давай, брат, давай!
– Ах, да… – спохватился Кольцов и выпил.
– Горькая! – крикнул Зензинов. – Горькая, Степа, твоя брага!
– Горькая! Горькая – подхватила Наташа. – Подсластить надо!
– Что ж, Алеша, – сказала Варенька, – нам целоваться велят…
Просто, как будто это у них не в первый раз, Варенька обняла Кольцова и крепко поцеловала. На какую-то долю секунды перед его глазами мелькнула пропасть, и все, что было кругом – лесникова изба, люди, весь мир, – все рухнуло в эту пропасть.
– Наташка! – откуда-то издалека, как показалось, позвал Махонин. – Не ломай обычай, Наташка, давай молодым игральную!
На лужку, на зеленом, эх, лужку, —
низким приятным голосом завела Наташа свадебную песню, —
Там ли быстрая реченька…
Там лежала досточка дубовая,
Перекладина сосновая…
Кольцов знал, что Наташа была мастерица петь, но ему показалось, что сейчас она пела особенно хорошо и что эта знакомая ему песня была особенно значительна и прекрасна.
Никто по тем доскам не хаживал,
Никого за собой не важивал,
Перешел Алексеюшка,
Перевел Варварушку…
«Как это дивно сложено! – восхищенно подумал Кольцов. – Вот бы так уметь… Дальше, дальше!» – мысленно торопил песню.
Перевел Варварушку, —
лукаво повторила Наталья, —
Переведши, спрашивал:
«Ты горазда ль, Варварушка,
Домом жить,
Ты умеешь ли во двору ходить?»
Варенька, смеясь, поглядела на Кольцова. «Ну, как, не боишься? – спрашивал ее взгляд. – Вон ведь игра-то как далеко зашла…»
«Не боюсь, а радуюсь и готов помереть за эту радость! – восторженным взглядом ответил ей Кольцов.
Не горазда я домом жить,
Не умею во двору ходить;
Я горазда на ручке спать,
Я горазда на правенькой
У дружка у милова,
У его сердца ретивова…
– Эх, – крикнул Зензинов, когда Наталья кончила петь. – Ну, брат Махонин, у тебя и баба! Чисто гусли… Пра, гусли!
12
Гуляли допоздна. Зензинов раза три выходил во двор поглядеть лошадей.
– Ох, пострянем, Василич, – шепнул он раз Кольцову. – На речке, брат, шум пошел… Беда!
Но Алексею теперь было все равно: Варенька сидела рядом, ее ласковые глаза сияли, голубой шелк ее платья напоминал весеннее небо, и все так были хороши и так любили его и, главное, он сам так всех любил, что ему не было времени думать о дороге, о речке, которая вдруг зашумела.
«Шумит – и черт с ней! – подумал легко, как во сне. – Главное – Варенька…»
Наконец Зензинов захмелел и, повалясь на лавку, уснул.
– Ну, молодые, – сказал Махонин, – оно и вам бы часок отдохнуть не мешало. Сейчас, Васильич, такую вам постелю приготовлю, на какой и царь не леживал!
Он вышел во двор и вскоре вернулся с огромной охапкой душистого лесного сена.
– Пожалуйте сюда, – сказал, открывая дверь в боковую горницу и сваливая сено на пол.
Наталья принесла две подушки и большое лоскутное одеяло.
– Счастливо почивать, – пожелала она. – Лучину-то, я чай, вам не надобно, и так светло…
Маленькая комнатка была залита ровным мутновато-белым светом поздно взошедшей луны. В ворохе принесенного Махониным сена что-то зашуршало и пискнуло.
– Что это? – испуганно прижалась Варенька к Кольцову.
– Мышь, не бойся…
Она подняла голову и молча, долгим взглядом поглядела на Алексея.
– Боюсь… – прошептала чуть слышно. А когда он принялся перетряхивать сено, выгоняя из него мышиное гнездо, засмеялась: – Да нет, чудак… не мышей… не мышей боюсь!
И, обхватив его с какой-то неженской силой, повалила на мягкое, душистое сено.
13
Была еще ночь, когда Зензинов запряг лошадей и постучал кнутовищем в окошко.
– Эй, молодые! Будя спать-то, ехать пора. Может, бог даст, проскочим как-нито…
Луна высоко стояла на ясном зеленоватом небе. Длинные синие тени от деревьев ползли по снегу, как огромные толстые змеи. Алексей вспомнил, что мальчонкой читал в какой-то книжке про таких змей, живущих в океанской глубине. Слабый влажный ветерок шептался с верхушками сосен. Лес стоял сонный, полный неясных, таинственных шорохов и потрескиваний.
Кони шли медленнее, чем вчера: пристяжные проваливались в мокрый снег и с трудом выбирались на твердую дорогу.
В Боровом уже кое-где горели огни. Из труб подымались невысокие лохматые дымы. Где-то скрипел колодезный журавль, коротко и тихо ржала лошадь.
Дорога стала тверже, и Зензинов пустил тройку вскачь. Быстрее замелькали огоньки, черная, без света, мимо саней проплыла изба, запестрели кусты ольхи; влажный воздух крепко ударил в лицо. Кони вынесли сани на бугор.
– Тпру! – осадил Зензинов. – Постряли, Васильич! – тревожно поглядел вперед.
Кольцов приподнялся в санях: прямо перед ним, внизу, разбиваемая лунным столбом, чернела вода. Ольховый лесок, отступив от берега, стоял в воде. Смутно виднелись вдалеке воронежские бугры. За ночь река разлилась так далеко, что о переправе нечего было и помышлять.
Зензинов слез с облучка и зачем-то пошел к самой воде. Лошади, словно прислушиваясь, тревожно поводили ушами.
– Варюша, – тихо сказал Кольцов, близко наклонясь к ее лицу, – слышишь, Варюша, река разлилась, ехать некуда… Назад придется, на кордон…
– Вот хорошо-то! – не открывая глаз, сонно сказала Варенька. – Вот хорошо, что на кордон! А я так спать хочу, Алешенька… родненький!
Глава седьмая
Всякий подлец так на меня и лезет: дескать, писаке-то и крылья ощипать.
(Из письма Кольцова Белинскому)1
Три дня шел лед. Рано утром на четвертые сутки Зензинов поехал верхом в Боровое – поглядеть на реку. Крайние избы села были в воде; река, сердито плеща, разлилась до самого воронежского крутобережья.
