Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
Ну, назвать женщину крепостью, положим, романтическое преувеличение. Тем более ту, о которой речь. Иносказание прямо-таки в метафорическом стиле «Тысячи и одной ночи». Помните: «…обнял ее и велел ей охватить себя ногами, а потом он забил заряд, и пушка выстрелила и разрушила крепость, и увидел он, что она несверленая жемчужина и не объезженная другим кобылица. И он уничтожил ее девственность и насытился ее юностью…» (Русский переводчик предупреждает, что в этих сказках «вещи наивно называются своими именами, и точная передача подлинника была несовместима с нормами русской литературной речи». Когда это было! Сейчас бы перевели почище, чем в оригинале, — еще непристойней и скабрезней.)
Здесь важно отметить, что Бродский, который называл себя мономужчиной, нисколько не сомневается в исходе любовного поединка: победа досталась ему, если бы не пришлось укатить в Среднюю Азию, чтобы — причины хоть и диковинные, но теперь известные — хайджакнуть там самолет: все равно куда — не в, а лишь бы из! Безумная та попытка не удалась, и Осе пришлось ждать еще дюжину лет, чтобы легально осуществить свое ярое, сводящее с ума желание — покинуть пределы любезного отечества, сменить географическую родину на запасную.
Были ли у Бродского основания для такой мужской самоуверенности, коли он сводил дело к присутствию и к отсутствию? К присутствию Довлатова и к отсутствию Бродского. Может, и были, не мне судить, но, безусловно, у Бродского была мужская харизма и действовала на женщин гипнотически, неотразимо. Сам тому свидетель у нас на совместном с Леной Клепиковой дне рождения. Народу собралось много, вешалки не хватило, «польта» побросали как попало на стоявший в коридоре старинный сундук. И вот застаю такую мизансцену: на сундуке возлежит пьяненькая Марина Р. — та самая, которой Андрей Битов однажды сказал: «Почему у тебя такие кривые зубы?» — и умоляет стоящего перед ней Бродского:
— Ну, пожалуйста, Ося! Прошу тебя! Прямо здесь! Ну, что тебе стоит? Соловьев, выйди! — Ретировался задом, но успел услышать, не подслушивая: — Ладно, Ося, не хочешь здесь, поехали ко мне, Игорек в Москве…
И то сказать, Бродский остался непреклонен. Не только потому, что у Марины были кривоватые передние зубы, а потому, что взял за железное правило не трахаться с женами приятелей — типа, табу на инцест. Тем более сам крупно на этом подзалетел, когда его любимая сошлась с его другом. Правда, один раз Ося изменил этому правилу, о чем очень и очень жалел. И покаянно рассказывал об этом досадном эпизоде не только мне. «Помню, когда у него что-то произошло, вряд ли по его инициативе, с женой одного художника, он угрызался и явно раскаивался», — пишет Андрей Сергеев, лучший друг и лучший мемуарист Бродского.
Отмечу попутно, что друзьями Довлатов и Бродский никогда не были. Ни в ту зимнюю пору, когда восемнадцати-, девятнадцатилетними юношами павлинились перед Асей Пекуровской, а той только того и надо было, — кто кого опередил под вопросом. Ни тем более позже, когда гений был освистан в комнате своего бывшего соперника на Рубинштейна, 23, где Довлатов проживал с Асей Пекуровской, что для Бродского было еще унизительней, если учесть, что павшая на волю победителя крепость на правах хозяйки участвовала в этом художественно-антихудожественном свисте. Позже с Бродским случались такие провалы — к примеру, когда ему не удалось прошибить своими стихами аудиторию на переводческой секции Союза писателей в Москве, — это его сильно подавляло, но и вдохновляло на новые подвиги на ниве изящной словесности. Сила его духа и таланта была такова, что он выпрямлялся под давлением пресса. Само собой, до известных пределов: сталинский пресс никому было не выдержать, но брежневские времена — пока они еще не стали андроповскими — были сравнительно вегетарианскими.
А уж тем более не стали эти бывшие питерцы друзьями в Нью-Йорке, где их тусовки и вовсе не совпадали, разве что на днях рождения поэта: нобелевская у Бродского и эмигрантская у Довлатова. «Даже виделись с ним не так уж часто», — пишет Бродский в своем мемуаре о Сереже. То есть на проходах. Тому свидетельство — эти путаные воспоминания, пишет ли Бродский, что был на пару лет старше, хотя всего на год, либо — что не помнит Довлатова бородатым, что может быть опровергнуто любым довлатовским фэном, который, не будучи лично знаком с ним, знает любимого писателя по фотографиям. Лично я его видел то бритым, то заросшим, то бородатым. К слову, на одной из фоток в этой книги засняты оба-два, глядящие друг на друга, и Бродский в упор не видит, что Довлатов с бородой.
Зато Бродский довольно тонко замечает, что Сережа тяготился своим обличьем и даже своего роста стеснялся, относясь к нему иронически, как бы со стороны: бугай хотел выглядеть типичным интеллигентом, каковым и был в душе, гигант-детина косил под классического «маленького человека».
Человек закомплексованный, Довлатов хотя и комплексовал из-за своего роста — в обратную сторону, чем пеньки, — но с ростом ничего поделать не мог, разве что ему повстречался бы царь Прокруст. Зато со своим лицом постоянно проделывал метаморфозы: то зарастал щетиной, а потом и черной бородой, которая с годами становилась все больше и больше седой. Однако на редкие встречи с Бродским чаще всего являлся чисто выбритым. Не сравниваю, но сужу по себе: по лени я тоже не так уж часто бреюсь, а только когда иду в гости или на встречу. И то по настоянию Лены Клепиковой, которая считает, что борода меня старит и делает похожим на раввина. Вот именно: ряд волшебных изменений милого лица. А Сереже я как-то сказал, что коли душу нам не дано изменить, то хотя бы внешность. Довлатов хмыкнул, а что ответил, никак не могу припомнить, хоть убей. Может, на смертном одре?
У Сережи все-таки было иначе, чем у меня. Он даже в присутственные места являлся с бородой, которая ему шла, — скажем, в редакцию «Нового американца» в бытность его там главредом. Впрочем, и без бороды был хорош, как бы ни третировала его Ася Пекуровская при жизни и посмертно, обзывая Аполлоном Безобразовым. Так вот, вчистую брился Довлатов, чтобы предстать пред светлый лик Бродского, из пиетета перед гением и страха перед паханом. Представляю на суд читателя как гипотезу, дабы избежать ненужных споров.
Хотя тому есть и прямые доказательства. Потому как этим страхом пронизаны все высказывания Довлатова о Бродском — печатные, эпистолярные, оральные. От его нелепого, бессмысленного и самоуничижительного замечания в «Записной книжке», что Бродский не первый, а, к сожалению, единственный (а как же сам Довлатов, да и остальные?), до ни к селу ни к городу концовки вполне невинной, с толикой дружеской усмешки над Бродским миниатюры: «Все равно он гений». Куда смелее Довлатов был в письмах:
