Сергей Заплавный - Запев
В рождественские дни Петра повели в церковь. Он думал, что ему разрешат побыть среди других заключенных, но его посадили в тесный отсёлок с маленькими решетчатыми оконцами.
Слушая богослужение, Петр жадно всматривался в лица соузников. Какие они разные — угрюмые и беспокойные, покорные и суетливые, смышленые и тупоумные… В одном из них Петру почудился Акимов, держатель кружка в Огородном переулке. Тот же поворот головы, тот же сточенный подбородок… Впрочем, легко и сшибиться — свет в церкви зыбкий, да и расстояние между ними немалое…
Как-то Акимов поведет себя на допросах, если это и верно он?..
Перед Новым годом Петру разрешили принять ванну. Впрочем, эту грязную, во многих местах выбитую лохань с серой и чуть теплой водой едва ли можно было назвать ванной. Черное, плохо сваренное мыло пахло псиной, и Петр долго потом но мог отделаться от острого раздражающего запаха.
В новом, 1896 году никаких перемен в его жизни не произошло. Разве что в камере стало еще холоднее.
По ночам Петр не мог согреться. Отопительная труба едва-едва тлела. Одеяло ему досталось куцее, рассчитанное явно на коротышку. Если укрыть ноги, то стынут плечи, если обернуть плечи — надо поджимать ноги. Пальто осталось в цейхгаузе, теплые вещи тоже там, и получить их нет никакой возможности.
А тут еще постоянные ветры с Невы. Свистят, стонут, беснуются, как в преисподней, изматывая душу.
После зыбкого мучительного сна Петр чувствовал себя больным и разбитым. С трудом поднявшись, он начинал двигаться, пытаясь разогнать застоявшуюся кровь.
Никогда прежде Петр не задумывался, какую значительную роль в жизни человека играет дверь. Она охраняет, позволяет побыть одному, но она же соединяет с миром, с людьми. В любой момент ее можно распахнуть, выйти из своего убежища…
Дверь камеры не распахнешь. Она будто нарисована. Привычка каждое утро спешить в институт или по делам организации толкает к ней. Рука ищет, за что бы ухватиться, но знакомой скобы на месте нет. Она привинчена со стороны коридора. Комната без двери напоминает западню. Ее пространство замкнуто, безвыходно…
Иной день в нижних этажах что-то случалось, и тогда из щелей возле отопительных труб просачивалось удушливое зловоние, по полу и стенам начинали метаться мокрицы и еще какие-то неведомые существа столь же противной наружности.
Дезинфекция, что ли?
Каждый раз после нее долго ломило в висках и затылке.
Вот она — одиночка. Издали, с чужих слов, она намного терпимей. Как выдерживают ее товарищи? Ульянов перенес весной воспаление легких. Не возобновится ли оно здесь с новой силой? Об Анатолии Ванееве с его слабой грудью и подумать страшно…
Лишь в начале февраля Петра вновь вызвали на допрос.
Клыков встретил его с прежней любезностью:
— Так что же, Петр Кузьмич, признаете ли вы свою принадлежность к социал-демократическому сообществу?
— Разумеется, нет.
— Что я вам говорил? — тяжело задвигался на своем месте товарищ прокурора Кичин. — Извольте видеть!
— Подводите меня, Петр Кузьмич, ох подводите! — посетовал Клыков. — Мы не хотели вас тревожить, пока не соберутся все факты, однако ж теперь пора. Ну-с, начнем с вашего студенческого приятеля Анатолия Ванеева. Он утверждает, что в двадцатых числах мая прошлого года был в Удельном лесу вместе с вами, а также со Старковым и Малченко, которых вы тоже, помнится, называли, с братом Ванеевым, Зинаидой Невзоровой и другими. Целью вашей встречи было решить возможное соединение с остатками группы народовольцев и замещение некоторых главных руководителей, предполагающих выехать на летнее время из столицы. Не так ли?
— Я такого не помню. Были прогулки в Лесном, это верно, но исключительно развлекательного характера.
— А не вы ли передали Анатолию Ванееву кружок в доме 179 по Набережной реки Фонтанки — у Феодосии Норинской?
— Ни о каком кружке на Фонтанке не имею понятия.
— Жаль. Зато мы имеем… Между прочим, у Ванеева, как и у вас, изъяты листки «К прядильщикам Кенига», изготовленные, заметьте, на том же самом мимеографе.
— Ничего удивительного. Поскольку мы с Ванеевым учимся в одном институте, стало быть, и ватер-клозет у нас общий.
— Прекратить! — красное лицо Кичина пошло пятнами. — Я не позволю издеваться над правосудием!
С наигранным удивлением Петр посмотрел на него:
— Позвольте, господин товарищ прокурора… Мое дело находится сейчас в департаменте полиции, а не в министерстве юстиции. Стало быть, я не подсудимый, а всего лишь человек, привлеченный к дознанию. Произошло недоразумение, оно скоро откроется. Поэтому прошу на меня не кричать.
— Да вы… Да как… — Кичин начал глотать воздух. — Вы еще об этом пожалеете! Я устрою вам… особый режим…
Клыков забарабанил по столешнице пальцами:
— Вы, Петр Кузьмич, и впрямь заходите за край. А делать этого не следует, дабы не усугублять и без того шаткое положение… Я еще не сказал вам, что у того же Анатолия Ванеева арестованы материалы для первого номера тайного издания «Рабочее дело». Судя по всему, наиболее зловредные из них написаны вами. Я имею в виду воззвание под заглавием «К русским рабочим», «Фридрих Энгельс», «О чем думают наши министры?», «Заметки о стачках»… Не станете же вы утверждать, что и они найдены в ватер-клозете? Ведь у них есть почерк. И графический, и литературный.
— Мало ли похожих почерков? Это еще не доказательство.
— Рукопись «Мастерская приготовления механической обуви», найденная у Владимира Ульянова, тоже писана вами. Она стала прокламацией. Таким образом, вырисовывается некий автор, следы которого обнаруживаются повсюду. Мы передали изъятые материалы в экспертизу и скоро будем иметь прямые доказательства.
— Вот тогда и поговорим…
На следующий день надзиратель разбудил Петра в пягь утра.
— Привинтить кровать к стене и не трогать до особого распоряжения, — приказал он. — Книги я забираю, — а после утреннего кипятка вручил Петру щетку и кусок носка: — Натереть пол до блеска! Найду огрех, велю все переделывать!
Пол в камере асфальтовый, посредине — выбоина. Щетка с ноги то и дело на ней соскакивает, надо глядеть в оба. А глядеть трудно, потому как от частых поворотов, от однообразия движений голова начинает кружиться. Тогда Петр меняет направление и скользит зигзагами вдоль боковых стен.
От непривычки сердце учащенно колотится, на лбу выступает испарина. Но работа есть работа, она не только утомляет, но и согревает, не дает телу и разуму оцепенеть.
Окончив вощильначатъ, Петр устало опустился на доску-сидение. Под тяжестью тела она заскрипела, накренилась. Это стронулись со своего места расшатанные болты. Они пронизывают стену из камеры в камеру и держат сидения с двух сторон.
