Ражников Григорьевич - Кирилл Кондрашин рассказывает о музыке и жизни
Надо сказать, что Гусман в это время ухаживал за артисткой Рижского театра русской драмы, гастролировавшей в Горьком. У нее на следующий день был спектакль, из-за чего она не могла посетить наш концерт в городе и потому просила разрешения поехать с нами, чтобы послушать этот концерт в Сормово. Гусман был, естественно, очень доволен, распускал все время перышки.
Приехали мы в Сормово и около клуба увидели полную пустоту.
Мы прошли через пустое фойе, в котором в ожидании концерта смущенно толкались человек двадцать. Мы поднялись в отведенную нам комнату. Гусману сейчас же принесли фрак, который приехал с реквизитом оркестра, а Ростропович вынул виолончель и начал прелюдировать, заниматься. Гусман извинился перед своей дамой и сказал: если можно, то пусть она на минуточку отвернется, он должен переодеться. Ростропович вдруг бросает виолончель и хватается за голову:
— О, боже мой! Какое тело! Какая красота! Это просто невозможно описать. Слушай, подожди, я тебя умоляю, не закрывай. Дай поглядеть, оставь хотя бы вот это. Слушай, ты знаешь, я тебе должен сказать, что пропорции несколько неправильны, но в твою пользу. Это просто скульптура. Это что-то среднее между Давидом Микеланджело и Давидом Ойстрахом.
В общем, он так его укатал, что мы все лежали. Гусман пытался как-то отыграться, но этого ему не удалось.
Начался концерт. Ростропович отыграл с успехом, после чего вышел представитель месткома и вручил ему колоссальный том, килограммов на восемь — «Красное Сормово». А на титульном листе написал: «Лауреату Ленинской премии, профессору Мстиславу Ростроповичу от сормовских рабочих».
Ростропович в антракте исчез, оставив свой том. После концерта мне преподнесли такую же книгу. Мы уехали в город без него.
На следующий день на репетиции в Горьком Гусман приходит немного раньше и, дождавшись Ростроповича, говорит:
— Славка, с тебя 2 рубля 87 копеек.
— Разыгрываешь, старик?
— Плати 2 рубля 87 копеек, тогда узнаешь.
— Ладно, ну смотри.
Тот получает три рубля, дает сдачу тринадцать копеек и вынимает эту книгу, на обороте которой действительно написано, что она стоит 2 руб. 87 коп. Молниеносная реакция Ростроповича: «Ручку!» Выпячивает губу и начинает что-то там чиркать. Потом возвращает Гусману. Получилось: «Заслуженному деятелю искусств РСФСР Израилю Борисовичу Гусману от народного артиста СССР, лауреата Ленинской премии, профессора Ростроповича и сормовских рабочих на память о займах»…
Совершенно другим характером юмора обладал Давид Федорович Ойстрах. Если юмор Хайкина был довольно язвителен и личного характера, юмор Ростроповича был построен на розыгрышах, то Давид Федорович всегда шутил крайне доброжелательно и никогда не затрагивал какого-то конкретного адреса. Я припоминаю, что он очень любил пирожки, и вообще он любил есть, несмотря на солидные объемы. Его жена следила за тем, чтобы он дома не ел много. А он не брезговал уличными пирожками по пять копеек, невзирая на крайнюю опасность для здоровья. Когда говорили: «Давид Федорович, что же Вы едите такие плохие пирожки?», он отвечал: «Плохих пирожков не бывает. Пирожки бывают или хорошие, или очень хорошие».
Помню, мы с ним играли Брамса в Большом зале консерватории, был очень хороший концерт и опять-таки для нормы он повторялся в подмосковном городе Жуковском. У Давида Федоровича сломалась машина, и он попросил, чтобы я его подвез. Мы ехали с ним вдвоем, и по дороге он говорит:
— Кирилл, тебе хочется сегодня дирижировать?
— Ну как ты думаешь? Конечно, нет.
— И мне тоже нет, ужасно… Мне это напоминает какого-нибудь Дон-Жуана наших дней, который возвращается от новой возлюбленной домой, где нужно выполнять супружеские обязанности.
И еще помню высказывание Ойстраха о том, что Арам Ильич Хачатурян отличается крайней требовательностью, ему все время кажется, что кто-то чего-то недодаёт. Когда он сидит в зале на репетиции, то каждую минуту останавливает звучание и говорит: «Вы не находите, что на втором пульте сидит помощник ответственного, он недостаточно вибрирует пиццикато?» — «И я, — говорит Ойстрах, — уже перестал играть Хачатуряна, когда он сидит в публике. Но с удовольствием с ним играю, когда он дирижирует. Потому что когда он дирижирует, он настолько боится ошибиться, что ему уже не до замечаний».
В. Р. А чиновники?
К. К. Я озаглавил бы этот список словом «дураки». Большинство из них уже умерло. Это в основном глупые администраторы, под которыми, увы, нам приходилось ходить. Некоторые из них еще живы, но к моменту, когда может быть, можно будет опубликовать…
И это тоже связано с юмором Давида Федоровича Ойстраха. Он мне рассказывал о своем разговоре на той самой «Пражской весне» 1946 года с руководителем делегации Николаем Николаевичем Колошиным, который был заместителем Храпченко, председателя Комитета по делам искусств, то есть занимал положение замминистра. Делегация была представительная: Ростропович и Шафран, два дирижера — Иванов и я, Давид Федорович; руководитель Колошин. В рамках этого фестиваля выступал Жак Тибо. Мы, конечно, все с нетерпением ждали этого концерта. Был страшный ажиотаж и много обсуждений. Нам дали входные билеты, кого-то посадили в ложу. Колошину дали два места в одной из передних лож, и он пригласил с собой Давида Федоровича. И вот потом Додик мне рассказывал: концерт начался с исполнения увертюры Фибиха, чешского композитора, дирижировал Карел Шейна, которому было лет 50 в то время. Когда он вышел, то Колошин, нагнувшись к Ойстраху, сказал: «А он для своих лет хорошо сохранился!», из чего Ойстрах понял, что Колошин слышал звон, но абсолютно не знает о ком была речь.
После того как эту короткую увертюру сыграли и вышел глубокий старик, зал встал, чтобы его приветствовать, Колошин понял, что он сыграл не туда, и молчал все двадцать минут, которые тот играл первую часть концерта Бетховена. Ему пришлось терпеть, но когда началась вторая часть — романс, Колошин не выдержал и, наклоняясь к Ойстраху, сказал, эту часть он лучше играет, на что Ойстрах ответил, что он хорошо играет.
— Но знаешь, что я тебе скажу, у тебя это лучше, у тебя темпераменту больше (стильчик — всем говорить на «ты»).
— Ну какой тут темперамент, это романс, вторая часть.
— Не говори! У тебя, знаешь как — и в корпусе движения больше!
Вот такие люди нами руководили.
Потом был еще один директор. Переведен из Ленинграда. Когда в театр приходили особо высокие гости в чине министра или какие-то правительственные люди, он говорил: «Вот познакомьтесь — моя жена» и, в сторонку отводя, уже добавлял: «Она жила с Кировым».
