Жюль Ренар - Дневник
21 марта. У меня лоб, как у больного водянкой, и мои мысли каждую минуту захлебываются в воде. Потом всплывают, как утопленницы.
22 марта. Бог будет нам то и дело напоминать: «Я взял вас на небо не для того, чтобы вы тут развлекались».
* Остряку:
— Простите, мосье, но я дал себе клятву никогда не смеяться, если мне не очень хочется.
* Фраза, которую приходится перечитывать дважды, не потому, что она полна глубокого смысла, а потому, что недостаточно ясна.
26 марта. Гитри в своем огромном и холодном автомобиле. Так как он сказал мне, что в театре я совершаю подвиги, я ответил:
— Можете мне этого дважды не повторять.
И я ему открываю не без внутренней дрожи свой план — написать пьесу в трех действиях о Филиппе. Он тут же предлагает мне поработать с Лебрейлем. Я не излагаю подробно сюжет, боюсь, что получится недостаточно ясно.
— В сущности, — говорю я, — у меня богатое воображение. Но я вечно его подавляю.
— Знаю, — отвечает он. — Вы решили сочетать совершенство и правду, но все равно воображение к вам вернется.
* Я становлюсь все более скромным, но все более горжусь своею скромностью.
* Священник в рясе, а нижнее белье, как у кокотки.
28 марта. Театр. Триумфы, почет, успехи, провалы — все это создает известность, и за всем этим стоит некий господин, о котором начинают говорить. И в сущности, наших театральных деятелей интересует только это, да еще деньги.
4 апреля. «Независимые художники»[106]. Вот где я скучал, как, пожалуй, нигде на свете. После «пуантилизма»[107] — «пьердетаизм», и вот несколько молодых художников прилагают все усилия, чтобы вызвать у нас тошноту. Убийственно тоскливо, как любое собрание стихов и прозы, изданное автором за свой счет. В этот салон вход свободный.
Детская головка, ясная по линиям и краскам, кисти Патерна Беришона, на фоне всех этих полотен кажется чуть ли не шедевром.
* Иметь успех в театре без прессы, без друзей и врагов, без премьер и генеральных репетиций — вот она, мечта.
6 апреля. Жизнь и театр, отделенные друг от друга занавесом.
7 апреля. Когда эти водевилисты решают что-нибудь написать, им недоступен даже юмор старого генерала в отставке.
* Туманная, но впечатляющая авторитетность портного, объясняющего, почему костюм, который вам ужасно не идет, вам ужасно идет.
14 апреля. Весна. Желтые дороги, украшенные белыми букетами.
Белоснежный взрыв зацветшей яблоньки.
15 апреля. Филипп. На дне его сабо такая же грязь, что и на его голых пятках.
* Онорина: длиннейшие ногти. Она ничего уже не слышит, никого не узнает. Ее кормят чуть ли не с ложечки. Перед смертью она превратилась в растение.
16 апреля. Я слишком суетен, слишком нетерпелив. Я не хочу сам привлекать к себе внимание, но мне неприятно, что не находится никого, кто взял бы меня за руку, вывел и сказал: вот человек, который нам нужен. Впрочем, я не последовал бы за ним.
Я люблю возвышенные идеи. Я страдаю, когда вижу, что они служат ширмой для людей невозвышенных…
В общем, больше всего я страдаю от того, что я не понят и что не могу быть таким, каким — в минуты благородной прозорливости — мне хочется быть.
Слишком, слишком суетен!
* Мама. Нет, нет, не буду лгать. До последнего вздоха не перестану твердить, что мне это безразлично.
Она приходит. Маринетта вводит ее и говорит:
— Вот и бабушка пришла.
Она целует меня (а я не могу), садится прежде, чем ей предложили сесть. Я говорю:
— Добрый день, мама. Ну, как дела?
И ни звука больше.
Но ей большего и не требуется. Она не нуждается в собеседнике. Она говорит:
— Я зашла посмотреть в последний раз на Онорину. Она отходит. Никого не узнает. Должно быть, у нее высокая температура. Ее внучки дают ей пить из грязной, ох, какой грязной чашки!.. Ох, если бы мне пришлось пить из такой чашки!.. Ах, детки, когда я совсем состарюсь, ни на что больше не буду годна, стану вам в тягость, дайте мне одну пилюльку.
— Хорошо, обещаем, — говорит Маринетта. — Дадим, дадим! Пойдемте ко мне в спальню, поболтаем.
И маме приходится вставать со стула и идти за Маринеттой. Все расписано, как на официальной церемонии.
— А как ты себя чувствуешь, Жюль?
— Неплохо.
— Тем лучше!
За дверью она целует Маринетту, благодарит ее. Я взволнован. Я не растроган, а взволнован. Волнует меня не присутствие матери, а сама ситуация. Это просто старуха, на которую я со временем буду похож. Седые, по-прежнему вьющиеся волосы, усохшее тело. Кожа обтягивает кости, и кости вдруг стали заметны!.. На коже какая-то короста, как на деревянной, давно не крашенной стене.
Она горбится. Когда я стою, мне не видно ее страшных глаз. До меня порой долетает блеклая молния, но грома, как когда-то, не следует.
* Почти всегда данная минута мне скучна или противна. Только в воспоминаниях все устраивается, и жизнь развлекает меня.
19 апреля. Очень люблю комплименты. Я на них не напрашиваюсь, но страдаю, когда их мне не говорят, а когда говорят, я тут же останавливаю собеседника: я не даю ему развернуться, как мне хотелось бы.
* Онорина лежит в постели, скорчившись в три погибели. В течение двух недель у нее не действует желудок. Она говорит что-то, но никто не понимает. Тогда она кричит:
— Да удавите же меня!
Простыни, одеяло, все чистое. Две невестки, из которых одна глухая и прислушивается с беспокойством к тому, что говорит другая, — ухаживают за старухой. Заботятся о чистоте — ведь это их наследство. Но перина сгнила. Когда Онорину перекладывают на бок или стараются распрямить ноги (она вопит), во все стороны разлетаются перья. Отдельные перышки прилипают к ее язвам, а ребятишки — все свечи в комнате зажжены — играют перьями.
Она просит пить. Ей держат голову. Она кричит:
— Да не трогайте голову, шлюхи проклятые!
24 апреля. Собака слепого с чашкой в зубах похожа на чайник с ситечком…
* Жаворонок взлетает все выше, выше. Сейчас он сядет на кончик пальца господа бога.
* Цветущая яблоня, нарядная, как шафер. Деревья идут к венцу.
* Все те животные, которых ты не видишь, потому что они удирают, заслышав твои шаги.
* Черный дрозд на белой вишенке.
* Неподвижный бык на зеленом лугу, как белый шар на бильярде.
30 апреля. Тринадцатилетнего воспитанника приюта наняли на работу где-то в Сервоне. Он глуховат. За пятнадцать месяцев заработал сто двадцать франков. Я имел неосторожность сказать, что это немного. Тогда, подняв на меня глаза, — до сих пор он стоял потупившись, — он гордо говорит:
