Виктор Шендерович - Изюм из булки
Эти истории рассказал мне Зиновий Ефимович Гердт. Разумеется, он рассказывал их не только мне — его творческие вечера наполовину состояли из таких устных новелл, рождавшихся в застольях; от рассказа к рассказу они оттачивались, становясь произведениями искусства… Однажды я догадался принести и включить магнитофон.
Пленка, черт меня возьми, не сохранилась — сохранились листки с расшифровкой.
Теперь, спустя много лет, можно получить двойное удовольствие: от самих сюжетов — и неповторимой гердтовской интонации, которой они пропитаны.
Итак…
— Второстепенные детали отбрасывать нельзя ни в коем случае! Во-первых, создается ощущение правдивости. Помните, у Бабеля в рассказе «Мой первый гонорар», когда проститутка теряет интерес к рассказу героя? — «Тогда я вложил астму в желтую грудь старика…»
Но вообще-то мои истории совершенно достоверны.
…про Рину Зеленую
Это было в день шестидесятилетия Твардовского. Его только что выгнали из «Нового мира» — ну, и вы представляете, сколько народу пришло, чтобы поддержать. Федор Абрамов из Верколы приехал, Гавриил Троепольский на своем «москвичонке» — из Воронежа! Я уж не говорю о местных.
И вот у него на даче, на Красной Пахре, я стою, разговариваю, кажется, с Лакшиным — и вдруг вижу: вкатывается Рина со своим мужем Котэ. А я знаю, что они незнакомы с Твардовским! Я подбегаю к ней, говорю: Рина, откуда вы здесь? А она говорит: мы приехали к вам (моя дача рядом с дачей Твардовского), а нам сказали: вы тут. Вот мы и приперлись…
Ну, ее, конечно, узнали, отвели на кухню, усадили кормить — и я совершенно о ней забыл. Я же не обязан ее пасти! Отошел куда-то, разговариваю… Вдруг! Подходит Рина и начинает дергать меня за рукав: «Зяма! Я хочу выступить перед Александром Трифоновичем!» Я говорю: «Рина! Вы же не идиотка, это невозможно, это совершенно исключено! Вы посмотрите, что тут происходит, какие люди здесь! Здесь цвет русской литературы, а вы, со своими эстрадными штучками… В какое положение вы себя поставите и меня…» А она: «Ну, объявите меня, я хочу выступить!»
И так как от желания выступить она уже потеряла представление, где кончается рукав и начинаюсь я, то попросту щиплет и царапает мне руку!
Тогда я решаю: ну ее, в самом деле, пусть делает что хочет! И говорю: «Александр Трифонович, сейчас перед вами хочет выступить Рина Зеленая!»
И только я это сказал, как она набросилась на меня: «Вы что, с ума сошли! Кретин! Идиот!» (И бьет меня по груди). «В какое положение вы меня ставите! Здесь же цвет русской литературы!» И — Твардовскому: «Как вы его пускаете, этого недоумка, он же вам дом спалит!»
Долго орала на меня.
А потом, со вздохом: «Ну ладно… Раз уж объявил — придется выступить». И начала выступать. Я очень смеющимся Твардовского видел редко, но тут… Он катался по дивану, вытирал слезы…
Шантажистка кошмарная. Ради эстрадного эффекта заложить товарища…
…про женщину «на уровне»
Однажды — вот с этим лицом, которое обрыдло населению, — я вошел в купе, в котором уже ехала какая-то женщина. Она меня узнала — и начала, так сказать, рассказывать историю своей жизни. Желая быть светской и «на уровне», она все время употребляла вводные предложения — и наконец договорилась до нетленной фразы: «Мой муж, конечно, умер в шестьдесят втором году…»
Ну конечно, у кого же муж не умер в шестьдесят втором году!
…про Жванецкого и Володина
Однажды Жванецкий сказал Александру Володину: «Как же я тебя обожаю за то, что ты не знаешь, как открывается дверь у автомобиля!»
… про Марка Бернеса и Никиту Богословского
Это был пятьдесят седьмой год. Москва, фестиваль молодежи и студентов. Толпы иностранцев! Впервые! И приехали пять французских композиторов, сочинители всех песен Ив Монтана: Франсис Лемарк, Марк Эрраль, еще какие-то… Знаменитейшие фамилии! И к ним был приставлен Никита Богословский — во-первых как вице– или президент общества СССР—Франция, а во-вторых, у него прекрасный французский.
Ну вот. А я тогда играл в Эрмитаже «Необыкновенный концерт», а по соседству выступал Утесов. И так как только от меня, «конферансье», зависело, два часа будет идти наш «концерт» или час двадцать, то я быстренько его отыгрывал, чтобы успеть на второе действие к Леониду Осиповичу. Я его обожал.
И вот я выбегаю, смотрю: стоит эта группа — пятеро французов, Никита и Марк Бернес. Он к ним очень тянулся… И идет такая жизнь: Никита что-то острит, французы хохочут. Я ни слова не понимаю, Бернес тоже. И он все время дергает Богословского за рукав: Никита, что ты сказал? Тот морщится: погоди, Маркуша, ну что ты, ей-богу! Через минуту опять хохочут. Бернес снова: Никита, что он сказал?
На третий раз Богословский не выдержал: «Марк, где тебя воспитывали? Мы же разговариваем! Невежливо это, неинтеллигентно…»
Потом он ушел добывать контрамарку — французам и себе, и мы остались семеро совсем без языка. Что говорит нормальный человек в такой ситуации? Марк сказал: «Азохн вэй…» Печально так, на выдохе. Тут Фрэнсис Лемарк говорит ему — на идиш: «Ты еврей?» Бернес на идиш же отвечает: «Конечно». «Я тоже еврей», — говорит Лемарк. И повернувшись к коллегам, добавляет: «И он еврей, и он еврей, и он…»
Все пятеро оказались чистыми французами! И все знают идиш!
Марк замечательно знал идиш, я тоже что-то… И мы начали жить своей жизнью, и плевать нам на этот концерт Утесова! Тут по закону жанра приходит — кто? — правильно, Богословский! Мы хохочем, совершенно не замечаем прихода Никиты… Он послушал-послушал, как мы смеемся, и говорит: «Маркуша, что ты сказал?» А Бернес отвечает: «Подожди, Никита! Где тебя воспитывали, ей-богу? Мы же разговариваем!»
Это был единственный раз в моей жизни, когда мое происхождение послужило мне на пользу…
К девяностолетию Зиновия Ефимовича на его родине, в маленьком городе Себеж, благодарные земляки решили поставить памятник. На цоколе придумали написать: «Великому артисту Зиновию Гердту».
Вдова, Татьяна Александровна, слово «великому» забраковала. Сказала:
— Оставьте что-нибудь Чаплину…
Ах, как бы Зиновий Ефимович, гений самоиронии, порадовался этой фразе!
Гердт
Когда летом 1995-го против «Кукол» было возбуждено уголовное дело, Зиновий Ефимович среагировал очень эмоционально. «Этого не может быть! Они не посмеют этого сделать!» — повторял он, имея в виду возможность моей «посадки».
— Почему? — спросил я, не видя никаких препятствий к тому, чтобы они посмели.
Гердт на секунду задумался и ответил потрясающе:
