Алла Андреева - Плаванье к Небесному Кремлю
— Он такой подвиг совершил для России. Я не знаю, какие найти слова.
Повторяю, он видал Цесаревича Алексея во сне, это не было реальными сведениями. Это был подвиг, совершенный уже не здесь, на земле, ведь земля — это лишь отражение того, что делается над ней, под ней, рядом с ней. И то, связанное с Цесаревичем Алексеем, что Даниил тогда увидел во сне, относилось не к земному, а к надземному. Он сказал:
— Это как если бы обнаженный и босой человек зимой прошел всю Сибирь. Вот так можно сказать о значении подвига, совершенного Цесаревичем для России.
Очень незадолго до смерти Даниила исповедовал отец Николай Голубцов. По условиям нашей жизни деваться во время исповеди мне было некуда. Я осталась в той же комнате, стояла на коленях и молилась. Поэтому знаю совершенно точно, что в создании «Розы Мира» Даниил не каялся, как и во всех остальных своих произведениях.
Даниил скончался 30 марта 1959 года в четыре часа дня в день Алексия, человека Божия. Умирал он очень тяжело. Может, оттого что я мешала. Я вытаскивала и вытаскивала его из гроба.
Мне врачи говорили:
— Он жить не может. Вы его держите.
Часа за два до смерти Даниила что-то случилось: то ли это было ощущение чьего-то присутствия, то ли откуда-то взявшееся понимание. Я встала на колени у его постели и сказала:
— Я не знаю, что мы искупаем или обретаем этим мучением, только чувствую, что это страдание осмысленно.
Он приподнялся и молча обнял меня уже очень слабыми руками, присоединяясь к этим словам. Говорить он уже не мог.
Когда умирает человек, сейчас же встает вопрос, как и где хоронить. Мать Даниила, любимая Леонидом Николаевичем Андреевым его первая жена Шурочка, похоронена на Новодевичьем кладбище. Там же похоронена бабушка, Бусинька, Евфросинья Варфоломеевна. Когда Леонид Андреев купил этот участок после смерти жены, он по купал его и для себя. Тогда еще было совсем мало могил. Позже там был участок, где хоронили артистов Художественного театра Еще позже кладбище стало правительственным. Конечно, Даниила надо было хоронить на Новодевичьем. Но это считалось невозможным.
Союз писателей, который хлопотал в Моссовете о том, чтобы раз решили похоронить сына Леонида Андреева на участке, купленном отцом, получил отказ. В Союзе писателей похоронами занимался уже много лет деятель по прозвищу Харон — очень сдержанный сердечный старый еврей. Он приехал ко мне расстроенный, сказал, что на Новодевичьем хоронить запретили: это правительственное кладби ще, там больше никого не хоронят. Но мне было совершенно все равно. С моим другом Алешей Арцыбушевым мы прошли в главное здание Моссовета, узнали, где заседают те, кто нам нужен. Как — я не могу вспомнить, возможно я этого не знала, а просто шла. Наконец мы дошли до огромной высоченной двери в ту комнату, где заседала вся эта публика, — не знаю, что это была за комиссия. Я ногой распахнула дверь, влетела… Я кричала так, как кричала когда-то в конце следствия в Лефортове: все, что я думала. Что я несла — совершенно не помню. Мысль во всем этом была одна и притом очень простая: вы тюрьмой убили моего мужа, а теперь не даете похоронить его рядом с матерью. А дальше все, что я по этому поводу думаю. Я никого не видела. Я только понимала, что сидят какие-то люди.
Видимо, крик мой подействовал, и я получила разрешение причем разрешили похоронить не урну, а гроб. Там мы его и похоронили рядом с мамой и Бусинькой. Незадолго до смерти Даниил продиктовал мне список людей, которых хотел бы видеть на своих похоронах Кого-то из них уже не было в живых, кого-то не было в Москве, но многие пришли. Похороны я помню смутно. Помню большое количество народа в храме и на кладбище.
Ортодоксальные верующие были глубоко возмущены тем, как я выглядела. Я надела белое платье, то, в котором венчалась с Даниилом, завила волосы и не стала покрывать голову платком Ко мне подходили:
— Ну, пожалуйста, Вас просят старушки верующие, платочек надо надеть… И почему белое платье?
Я отвечала:
— Потому что я буду на Даниных похоронах в подвенечном платье. И ни с чем ко мне не приставайте, скажите спасибо, что фату не надела. Эта смерть связана с нашим венчанием.
Я уверена, что была права. Эти два события были связаны и для него. Он мне сказал как-то:
— Ты знаешь, наше венчание все же необыкновенное, потому что венчаются двое, из которых один уже умирает. Мы же не можем быть мужем и женой, можем только сколько-то времени побыть на земле обвенчанными, а потом это венчание уже там…
И гроб стоял в том же храме и на том же самом месте, где мы венчались, и отпевал Даниила тоже протоиерей Николай Голубцов.
Придя с кладбища, я взяла пишущую машинку, что-то из черновиков и стала учиться печатать. С тех пор я печатала Данины вещи, пока видела.
За то время, что прошло после смерти Даниила, я всего трижды видела его во сне. В первый раз довольно скоро. Я видела его лицо, причем оно расплывалось. И я поняла, что он старается принять знакомую мне форму. Он произнес только два слова: «Молись Вечности».
Еще до того как я уехала из той нашей комнаты, то есть до 1961 года, он приснился мне еще раз. С самого первого моего визита к Добровым Даниил всегда разувал меня и обувал. Он вставал на колени, снимал с меня ботики или туфли и надевал тапочки. Он очень это любил. И во сне я увидела, что он, очень спокойный и веселый, обувает меня в какие-то крепкие ботинки. И я знала при этом, что он меня обувает на длинную-длинную дорогу, в конце которой меня ждет «Долина роз».
А где-то в середине 60-х мне приснилось, что я вхожу в нашу комнату в Малом Левшинском переулке так, как это бывало в жизни. Я пришла домой, а Даниил лежит на диване. Я подхожу к дивану и вижу, что это не он, а как бы оболочка его и, если я ее чуть трону, она рассыплется в прах, как рассыплются стены, мебель и все остальное. Я проснулась и поняла: дом сломали. Это был не Даниил. В доме после живших в нем людей остается что-то, чего мы не видим и не знаем. Я сейчас же поехала в Малый Левшинский: так оно и было — дом сломали. На этом месте просто растут теперь деревья.
Как мне было плохо душевно после смерти Даниила, не стоит рассказывать. Но ведь кроме потери любимого человека было еще другое. У меня на руках осталось все, что составляло смысл его жизни, его творчество. Он оставил все мне с тем, чтобы я хранила это, сделала все, что смогу. А я была одна. Потому что никто до конца не знал, что он писал. Никто не мог мне помочь в этом. Я тоже была приговорена к смерти. Почему-то приговор не был приведен в исполнение, и я жива до сих пор. Значит, так надо было. И я совершенно не знала, что мне делать. Куда бы я ни шла, что бы ни делала, я просила: «Даня, помоги! Даня, пошли знак! Даня, что мне делать?». И он послал знак.
