Ханну Мякеля - Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского
Я вижу и ощущаю эту картину еще и как символ, говорящий об общности между Эдуардом и мной. Есть дистанция и различие, но при этом есть чувство и понимание. Мы были разными и разными по-прежнему остаемся; но временами мы были и бываем похожими. Что-что, а профессия объединяет. Рыболовы? Да может, в конце концов и это нас обоих сближает… Или же так:
— Мы шаманы, колдуны, волшебники… — как Эдуард, когда мы встречались на первых порах, говорил о нас, писателях, с быстротой, подогретой вином.
Бахвальства хватало. Да и радости было тогда достаточно. Колдунами, причем искусными колдунами, мы действительно бывали на крохотные мимолетные мгновения. Мы делали из пустоты дома, строили их из слов, а иногда нам удавалось поселить в них и читателей. Как же хорошо было, когда и читатели, и писатель в это верили!
А потом всю работу приходилось и по-прежнему приходится начинать с самого начала.
7О чем еще мы в первые годы нашего знакомства спорили, кроме рыбы? О том, что настроение у Эдуарда могло измениться за несколько секунд: он хотел в один момент одного, а в другой — другого, и мне просто-напросто было не угнаться. Я не думал тогда, что в его стране действительно нужно было хвататься за момент, carpe diem[3] было центральной темой каждого дня. Живя в Финляндии, я знал, что какая-нибудь подержанная машина будет ждать в магазине и на следующий день, а если ее только что продали, то совершенно такую же соседку — нет. Но Эдуард спешил покупать, принимать решения. Машины были в Советском Союзе в необычайном дефиците, особенно западные. Даже готовые вот-вот развалиться, они были некими символами статуса.
Головной боли из-за машин хватало, и я уже заранее испытывал мучения, предчувствуя, что у Эдуарда опять будет на уме приобретение машины. Может быть, потому, что я ничего не понимал в машинах, я ведь тогда не умел даже водить.
Машины попадались, даже рухлядь, кое-как остававшаяся на ходу, одну такую я однажды случайно приобрел за пару тысяч марок. Для переправки машины прибыл из Петербурга в Финляндию один самый долговременный член тогдашней, да и нынешней команды Эдуарда — Владимир Смирнов. Володя знал автомобили, всевозможные машины, он был бывшим чемпионом мира по ледяному спидвею. Однажды он подвез меня зимой из Петербурга в Хельсинки. Я узнал тогда, что и на грузовой «Тойоте» можно добраться, когда за рулем настоящий профи. А вообще в жизни Володя мягкий и приятный человек. Иногда я зажмуривал глаза, дорога была скользкая, а скорость бешеная. Было видно, как одна несущаяся на такой же скорости машина съехала в кювет, так что взметнулось облако снежной пыли. Мы все-таки держались на дороге. Только в Финляндии Володя ехал как полагалось, полностью соблюдая ограничения скорости.
— Почему? — спросил я.
— Иначе мне запретят въезд в страну, — прозвучал ответ.
— А в России?
— У меня отобрали бы права.
— А тогда, что ты тогда будешь делать? — спросил я, ведь вождение было Володиной профессией. Развел руками, подмигнул. И на этом разговор иссяк.
Я верил, что с этим затруднением он, по-видимому, справится. В том числе и потому, что умеет водить. Тем не менее той поездки в качестве пассажира мне хватило раз и навсегда. Но вернемся к «Фиату», на котором даже он не смог бы ездить слишком быстро. Усилиями Володи машину погрузили на судно, которое отвезло его в Эстонию. А поскольку Эстония была тогда еще частью Советского Союза, окончание операции было провести уже легче. Насколько я помню, машина в конце концов попала в Латвию, к Толиным знакомым, там она и была погребена с обретением страной независимости.
Покупка машин грозила в 1990-х годах стать моей основной работой, когда Эдуард прибыл в Финляндию. Я по-прежнему не был от этого в восторге, потому что время, на мой взгляд, уходило впустую, а у меня тогда еще хватало и другой работы по закупкам. Когда он опять дал мне распоряжения, но вынужден был вернуться в Россию без новой машины, он был недоволен мной и выразил это явно; я тоже вспылил. После отъезда Эдуарда я, обдумав и твердо решив, написал ему письмо, в котором рассказал, что я думаю о таком вот помыкании. Основная мысль, стоящая за длинными предложениями, была проста: «Дорогой мой друг Эдик. Я тебе не наемный работник, к тебе за плату в помощники не подряжался, я твой старый друг. Друг делает то, что хочет и может, и не больше. Этим кому-то придется удовлетвориться. Если такая дружба не устраивает, пусть так. Впредь пойдем разными путями».
Это письмо, которое я нацарапал сознательно, хотя и в приступе утомления, кажется сейчас совершенно излишним. Но чего не сделаешь от усталости. Письмо было отправлено, и дошло, и было прочитано. Толя называл его «ругательное письмо» — и таковым оно, наверное, и было. Я, правда, стремился этим письмом к прояснению наших отношений и к изменению моей собственной роли, но добился для начала лишь длительного молчания. Затем я написал снова и мягче, я не хотел сдаваться, и постепенно мы опять начали разговаривать, сначала при посредничестве почты, затем по телефону и, наконец, лицом к лицу. И дружба сохранилась, как ни странно, и — к счастью. И возможно, из-за этого самого по себе неудачного эпизода она даже стала глубже и чище.
Было бы лучше поговорить один на один, чем писать. Но что поделаешь. Когда писатель хочет уточнить, он пишет. Это одна из теневых сторон профессии, ибо даже плохие слова сохраняются: verba volant, scripta manent (слова улетают, написанное остается — лат.).
Наиболее поучительным было то, что мы оба смогли даже тогда переносить друг друга. Поэтому кажется, что будем переносить друг друга и в будущем. Никаких подобных неудобств, правда, в поле зрения уже нет. А Россия — государство, где товары, не говоря уже о машинах, не в дефиците, их действительно ввозят в страну, что мы видим по бесконечным очередям из фур. Когда Ээту приезжает теперь, он едет в Финляндию не для того, чтобы купить что-то порученное. Мои задачи свелись к минимуму; Эдуард видит даже состояние своего счета по Интернету дома; по карточке он сам получает в банкомате наличные. Нет больше отстаивания очередей в банке, проверок счетов, калькуляций. И это тоже облегчает человеческие отношения. Приезжая в Финляндию, Эдуард всегда обеспечен средствами. А я — его старый друг, хотя акцент и начинает порой уже перемещаться на слово «старый». Но и у этого есть свои стороны. Если мне обязательно нужно уйти или я хочу остаться поделать свои дела, он легко найдет себе занятие.
Но как в начале, в 70-х, так и в 90-х годах проблемы были реальными. Пусть теперь это символизирует ругательное письмо. От Толи я позднее услышал, что я единственный человек, который поговорил с Эдуардом прямо вот таким образом и, оскорбив его, тем не менее сохранил с ним отношения и смог остаться другом.
