Сергей Нечаев - Талейран
Перед ним было слишком много соблазнов, с которыми трудно совладать и простому смертному. Он жил в самую бурную и чреватую опасностями эпоху в истории Европы, формируя и направляя ее будущее и перенося все тяготы и искушения своего времени»[574].
Вилльям Миллиган Слоон (1850–1928) — американский историк:
«Он был выдающимся, типичным аристократом старой французской школы — изящным, ловким и остроумным собеседником, образцовым придворным, умевшим превосходно соразмерять слова, жесты и движения, но совершенно не способным задаваться сколько-нибудь широкими, грандиозными воззрениями. В мелочах он отличался необыкновенной ловкостью, но в то же время не обладал достаточной силой характера, чтобы переупрямить своего монарха. <…> Можно простить многое искателю приключений, переживающему революционные бури, но в Талейране мы видим человека, который умел всегда приспосабливать свои паруса к каждому ветру, счастливо уходил от всех бурь и наживал себе барыши во всех портах. Он служил в качестве высокопоставленного доверенного лица — республике, консульству, империи и восстановленному королевству. Обладая большим запасом практической мудрости, он на всякий случай давно уже подготовился к тому, чтобы удалиться от дел, и скопил себе громадное состояние»[575].
Адольф Тьер (1797–1877) — французский политический деятель и историк:
«Этот искусный представитель Наполеона в Европе был ленив, чувствителен, никогда не спешил действовать или двигаться, а физическая немощь лишь усиливала его изнеженность»[576].
Александр Салле — французский историк XIX века: «Господин де Талейран был великим человеком, но особенным: он не был ни лидером партии, ни генералом армии, ни оратором, ни писателем, он не имел ничего из того, что, как кажется, дает власть в наши дни. Самое замечательное в его величии состояло в том, что оно выглядело следующим за развитием событий, но на самом деле оно ими управляло. Так как Талейран предвидел и готовил происходившие события, он был готов к ним раньше, чем кто-либо другой, и это составляло основу его политического превосходства. Ничто никогда не было неожиданным для него: не то чтобы события всегда происходили именно так, как он хотел, не то чтобы он никогда не испытывал разочарования, но он не отчаивался и не падал духом, потому что его высокий разум подсказывал ему ходы там, где другие видели лишь проблемы. <…> Важно было видеть, что является результатом ума, и брать, что является результатом характера. У большинства мужчин этого второго не хватает значительно больше, чем первого»[577].
Жорж Тушар-Лафосс (1780–1847) — французский журналист и издатель:
«Он никогда не ждал, пока ураган согнет его: во всех обстоятельствах видели, как он сгибался еще до того, как подует сильный ветер; он был обращенным или, лучше сказать, уже казался таковым до того, как кто-то подумал о том, чтобы попросить его об обращении»[578].
Жак Марке де Монбретон, барон де Норвен (1769–1854) — французский политик и писатель:
«Если Наполеон имел жребий гения побед, то Талейрану выпал жребий гения политики. История не представляет нам другого примера столь великого влияния одного человека на различные революции. <…> Мощь и сила всегда переходили через руки Талейрана: он отдавал их другим, не искал первенства мест, но требовал первенства дел, и соблюдал себе только одну из внешних выгод — золото, орудие при уме его непобедимое»[579].
Сэр Генри Литтон Булвер (1801–1872) — британский дипломат и писатель:
«Несмотря на размер и величие театра, в котором появился господин де Талейран, несмотря на важность ролей, которые он в нем играл в течение полувека, я осмеливаюсь сомневаться, что его характер был когда-либо хорошо описан и даже сейчас по достоинству оценен, и это неудивительно»[580].
Е. В. Тарле (1874–1955) — советский историк, академик:
«Князя Талейрана называли не просто лжецом, но “отцом лжи”. И, действительно, никто и никогда не обнаруживал такого искусства в сознательном извращении истины, такого уменья при этом сохранять величаво небрежный, незаинтересованный вид, безмятежное спокойствие, свойственное лишь самой непорочной, голубиной чистоте души, никто не достигал такого совершенства в употреблении фигуры умолчания, как этот, в самом деле необыкновенный человек. Даже те наблюдатели и критики его действий, которые считали его ходячей коллекцией всех пороков, почти никогда не называли его лицемером. И, действительно, этот эпитет к нему как-то не подходит, он слишком слаб и невыразителен. <…> Вся его жизнь была нескончаемым рядом измен и предательств, и эти деяния были связаны с такими грандиозными историческими событиями, происходили на такой открытой мировой арене, объяснялись всегда (без исключений) до такой степени явно своекорыстными мотивами и сопровождались так непосредственно материальными выгодами для него лично, — что при своем колоссальном уме Талейран никогда и не рассчитывал, что простым, обыденным и общепринятым, так сказать, лицемерием он может кого-нибудь в самом деле надолго обмануть уже после совершения того или иного своего акта»[581].
Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона:
«Он обладал искусством понимать людей, с которыми имел дело, угадывать их слабости и играть на них… Он был замечательно остроумным собеседником в салоне. Его остроты облетали Париж, Францию и даже Европу и становились пословицами; так, он пустил в ход знаменитое изречение (не им первым, впрочем, сказанное), что язык дан человеку, чтобы скрывать мысли. Убеждений Талейран не имел; он руководствовался исключительно жаждой богатства, власти и денег»[582].
Д. С. Мережковский (1865–1941) — русский писатель и философ:
«Талейран, в своем роде, существо необыкновенное: человек большого ума, но совершенно пустого, мертвого, потому что всякий живой ум уходит корнями своими в сердце, а у него, вместо сердца, щепотка могильного праха или той пыли, на которую рассыпается гнилой гриб-дождевик. И он это знает, чувствует свою бездонную, внутреннюю пустоту, небытие и злобно-жадно завидует всем живым, сущим, — Наполеону особенно, потому что он сущий, живой по преимуществу.
Чем же они связаны? Тем, что Наполеону кажется в Талейране деловым реализмом, гениальною небрезгливостью к самой смрадной из человеческих кухонь, — политике. Да, этим, но и чем-то еще, более глубоким, трансцендентным. Кажется, они связаны, как Фауст и Мефистофель, человек и его потусторонняя “тень”: самое несущее прилипло к самому сущему»[583].
