Миясат Шурпаева - Предания старины глубокой
Всех ссыльных, среди которых были Асад и Юсуф, вели этапом на Север. Иногда ими, как селедкой, набивали товарный вагон. Многие здесь погибали от жажды и болезней. Сколько не стучали в стенки вагона; как ни просили хотя бы воды для умирающих, никто не отзывался. Уцелевших долго вели пешком. Общаться с кем-либо в дороге строжайше запрещалось. Больные, вконец обессиленные падали на дорогу… Их просто пристреливали. Асад и тут был примером выдержки и мужества для каторжан.
Родные и близкие не знали куда или хотя бы в каком направлении их повезли. Писать письма было запрещено.
В октябре колонны заключенных дошли до северной реки Печоры. Расположились в палатках в прибрежном лесу, здесь же они должны были и работать. В Сибири уже стояли тридцатиградусные морозы. Каторжане, прибывшие с жаркого юга, изможденные и ослабевшие, не выдерживали мороза. Надзиратели не признавали больных, надо было работать, пока не свалится человек с ног. Потерявших сознание доставляли в тюремную больницу, но оттуда никто не возвращался.
Каторжане валили лес и строили железную дорогу. Асад заболел, но крепился изо всех сил, чтобы не попасть в тюремную больницу. Не выдержал Асад, свалился с ног.
Очнулся он в тюремной больнице, которой боялся больше всего на свете. В лагере хорошо было известно: больных тут долго не держали, они гибли здесь без помощи, как мухи. Умерших складывали во дворе больницы у стены штабелями, как бревна. Сибирские морозы так сковали землю, что невозможно было рыть могилы.
Ждали весны, а стоял лишь ноябрь 1940 года. Асад понял, какая участь его ожидает. Правы были надзиратели, которые на каждом шагу твердили заключенным: “Ни один из вас отсюда домой не вернется! Здесь ваша могила!” В страшных условиях прокладывали каторжане ветку воркутинской железной дороги. “И все же то была жизнь. А теперь – начало конца, – думал Асад. – Жаль, что не успел получить даже весточки от родных. Хоть бы узнать, дошли ли до них мои письма. Знают ли они, где я?”
Асад всегда выполнял строгую инструкцию: “Письма должны быть только на русском языке и “ни одного лишнего слова!” Поэтому и не терял надежды, пусть даже не все письма, но дойдут! Среди каторжан единственным человеком, который мог сообщить его родным о его смерти, был Юсуф Шовкринский, он еще держался на ногах и работал в лесу. Три года избиений, голода и пыток подорвали здоровье и этого крепыша.
Не знал Асад, как и когда он попал на холодную, жесткую койку, не знал, сколько времени провел без памяти, да и спросить было не у кого.
Кругом лежали лишь стонущие и умирающие, к ним никто не подходил, только умерших выносили молча и тихо. Все мысли Асада были о доме, о близких, о любимой дочурке Инне. В одном из писем к жене, Арфене, он написал несколько теплых и ласковых слов своей девчушке. Дошло ли письмо? Почему нет ответа? Хоть бы Юсуф продержался…
Лютый мороз безжалостно косил изможденных больных. В палате темно. Светлело только к десяти утра, большая часть суток – ночь. Долго лежал он, не имея сил не только двигаться, даже на стон их не хватало. Все тело сковала свинцовая тяжесть. В сумерках он почувствовал, что кто-то дотронулся до него. Громадным усилием воли он сделал движение рукой, чтобы его не приняли за мертвого и не вынесли во двор. С великим усилием открыл глаза: стоящий возле койки фельдшер что-то спросил. Асад попытался открыть спекшиеся губы, произнести: “Я жив!” Но из горла вырвался только хриплый стон. Человек ушел, но через некоторое время вернулся с кружкой теплого чая. Напоил Асада, подложив под его голову руку, затем спросил:
– Вы Сеид-Гусейнов?
– Да, – ответил хрипло.
– Мне знакома ваша фамилия. Вы случайно не из Москвы?
– Нет. Я из Дагестана. Учился в Москве в молодые годы.
– Из Дагестана. Где работали?
– В обкоме партии.
– Теперь я вспомнил! В тридцать пятом году в составе комиссии ЦК я приезжал к вам. Помню, проверял и вашу работу. Большую симпатию тогда вы у меня вызвали… Вот где нам довелось встретиться… Я такой же ссыльный, как и вы, только мне пригодились курсы фельдшеров, которые я окончил в юношеские годы.
Асад теперь вспомнил человека из той давней московской комиссии, который дал такой хороший отзыв о его работе.
Через некоторое время фельдшер привел к Асаду врача и сказал:
– Я должен спасти этого человека, помогите, пожалуйста.
– Вы можете это сделать только рискуя собой и, жертвуя своим пайком, я ничем не смогу помочь, – ответил врач после осмотра.
Несколько недель подряд подкармливал его фельдшер. Асад медленно поправлялся. И долго не знал, что фельдшер сам остается голодным.
Возвращение Асада на работу и удивило, и обрадовало товарищей. Особенно обрадовался этому Юсуф. “Боже мой, – сказал он в слезах, – я каждое утро проходил мимо больницы и заглядывал во двор, не вынесли ли тебя эти изверги. Какая радость, какое счастье, что ты поднялся!”.
Асад не мог открыть истинную причину поправки.
Через неделю поправки привели Асада в контору, здесь его спросили, знаком ли он с работой экономиста.
– Это моя профессия, – ответил Асад.
– Нам нужен экономист, пока его пришлют, ты будешь здесь работать.
…16 января 1941 года. Этот день Асад запомнил на всю жизнь: он получил первую долгожданную весть из дома. Читал и перечитывал письмо и весь вечер затем писал ответ. Вот это письмо, адресованное брату Амужаду. Вместе с другими письмами оно хранится у его сестры Марзижат Газиевны:
Привет родным!
Вчера получил первое письмо от вас и вообще первое письмо. Очень, конечно, обрадовался. Очень благодарен за ту заботу, которую вы проявляете обо мне. Но особенно не беспокойтесь, – особой нужды в чем-либо я здесь не испытываю; живу неплохо, здоров, постепенно привыкаю к морозам. А морозы здесь действительно основательные, – с начала января почти все время держатся на уровне 40–50 или даже выше градусов. И это естественно, потому что север.
Насчет значения этой дороги ты прав. Она действительно имеет большое экономическое значение и является очень серьезным и крупным объектом. Строится она высокими темпами. Там, где я работал в Севжелдороге, уже проходят поезда. Дорога уже дошла до нас, перебралась уже на эту сторону реки Печоры и двигается дальше на северо-восток поистине большевистскими темпами. Ты прав также в том, что выражаешь уверенность в том, что я буду относиться к своей работе и здесь как большевик. Да иначе и быть не может. Я работаю не потому, что я обязан работать, сам хочу отдавать свои силы и способности делу борьбы за коммунизм, хотя бы это происходило в этой несколько своеобразной для меня обстановке. С обстановкой приходится мириться пока что, но думаю, в ближайшее время и она изменится. Я уже написал по своему делу заявление на имя товарища Сталина, а также на имя т. Жданова и т. Берия. Уверен в том, что справедливость в отношении меня в скором времени будет восстановлена, и я смогу вернуться обратно в семью трудящихся, в свою большевистскую партию, как честный коммунист. Копии заявления я отправил в адрес Инночки.
