Михаил Демин - Таежный бродяга
— Я сказал:
— Ты бы хоть приготовился, что ли. Прибрался бы, навел бы порядок в доме… Все же такое событие!
— Надоело, — отмахнулся он, — устал. Да и какой смысл? Все равно пропадать!
Он как-то сразу остыл и сник. По лицу его распустились морщины, сырая борода обвисла. И я подумал, что он и действительно устал. Смертно устал — от безмерного своего ожидания, от жуткого одиночества и от пьянства…
— Как же ты, папаша, живешь тут один? — спросил я, позевывая. — Как, вообще-то, кормишься?
— Неподалеку есть село Барылас, — сказал он, — туда мне переводят пенсию. Ну, я и хожу иногда за деньгами, за покупками. Но чаще якуты сами мне все привозят. Здешние люди — наивные. Они меня за колдуна принимают, за какого-то шамана… Боятся… Ну, а там, где страх, там и почет!
Спать я улегся у печки, на сдвинутых лавках. Отшельник же долго еще курил, возился, расхаживал по комнате. И засыпая, я слышал сухое четкое клацанье когтей.
И в тот момент, на зыбкой грани яви и сна (когда реальные предметы и звуки сплавляются с мутными ночными видениями), в собачьем этом клацаньи почудилось мне что-то недоброе, пугающее, действительно — колдовское…
Утром я стал собираться в дорогу.
— Куда ты? — сказал старик. — Оставайся. Надежнее места все равно не найдешь!
— Надо идти, — пробормотал я. — Спешу… Не могу. Конечно, если бы знать точную дату — другое дело! Но ведь ничего же неизвестно…
— Известно главное, — сказал отшельник. И поднял палец. — Это — будет!
И я ответил, уже стоя в дверях:
— Вот потому-то мне теперь и надо спешить!
НАВСТРЕЧУ СОЛНЦУ
"Мне надо спешить", — сказал я, прощаясь с отшельником. И в самом деле, застревать тут я не хотел, не мог. Я почти физически ощущал движение времени: как течет оно, как уносит дни…
Конечно, место это было покойное, хорошо защищенное. Именно здесь и следовало бы отсиживаться в случае «Светопреставления»… Но ведь оно еще не наступило! Ну, а то, что лавина — уже над моей головой — меня как-то мало заботило. К этому чувству я привык за годы скитаний, надо мною вечно нависали несчастья, постоянно реяла какая-нибудь тень.
Однажды, уже в приморской тундре, мне довелось увидеть, как полярная сова охотится на песца. Была тогда ночь — морозная и ясная. Над тундрой висела огромная, радужная, ледяная луна. А рядом с ней блистали еще две — ложные… Ложные луны — явление здесь нередкое, но всегда жутковатое. (Оно возникает во время самых сильных холодов, в феврале и в начале марта.) И когда в черной бездне вспыхивают огненные эти круги, пустынная снеговая равнина преображается, становится как бы нереальной, похожей на сновидение. Или же на пейзаж чужой планеты.
Сова бесшумно и низко парила над равниной, и была она — белая — почти неприметна в фосфорическом свете многих этих лун. Она реяла, как призрак, и выдавала ее только тень. Тень отчетливо выделялась на снегу, скользила по кустам и ухабам и догоняла песца. И накрывала его порою.
Зверь, очевидно, был еще молодой и глупый, и плохо понимал, что происходит. Он ни разу не поднял головы, не глянул вверх… Но стремительная эта, настигающая тень, пугала его безотчетно. И он метался, в ужасе, по тундре — убегал от незримой беды. А затем, устав и обеспамятев, он начал кружить на месте — попал в "кольцо страха". И это означало уже верную гибель, ибо тот, кто попадает в такое «кольцо», вырваться не может. Он почти уже кончен, приговорен. Ему не уйти!
И глядя на песца (сцена эта разыгрывалась в сотне метров от меня), я ощутил в груди мгновенный мягкий толчок. И вскинув ружье — сшиб проклятую сову.
Охотники — якуты, бывшие со мною, тотчас же стали меня бранить. Убивать сов, оказывается, было грешно! Птицы эти пользовались здесь почетом. Они олицетворяли собою древнюю мудрость, были связаны с мистической символикой, с духами ночи и таинствами тьмы.
О "ночном мистицизме" северян я кое-что слышал и интересовался им, но сейчас я думал не об этом — думал я о себе…
— Ты, однако, плохой охотник, — сказал с укоризной один из якутов. — Умную птицу убил, а дорогой мех упустил, проворонил. Песец-то был голубой, за такого большие деньги дают.
— Ничего, не беда, — примирительно сказал я, озирая фантастический пейзаж, — нависшие над горизонтом луны, голые холмы и змеящиеся тени. — Песцов полно… Еще много можно добыть!
— Нет, теперь уж не много, — возразил другой. — Весна началась, или ты забыл?! Эти морозы — последние. Ну, а как потеплеет, зверь станет линять, охота кончится.
* * *Вскоре и впрямь потеплело. И над береговыми торосами заплескался весенний ветер. Он еще дышал снегом, но уже был влажен и мягок, и пахнул дальними морями и странствиями…
И подгоняемый им, охваченный бродяжьей тоской и нетерпением, я отправился в порт. Но не в Тикси (там появляться мне не хотелось), а в другой, именуемый Певек и расположенный на побережьи Восточно-Сибирского моря.
Помогли мне уехать туземцы. Они создали своеобразную эстафету. Янские оленеводы передали меня соседям — кочующим по Уядинской тундре, а от тех я попал к «оленным» чукчам с Индигирки. И вот так, переходя с рук на руки, я благополучно проделал весь свой нелегкий путь.
В пути, между прочим, у меня случилась еще одна встреча, и тоже, — с отшельником… Но отшельник этот был уже другого сорта!
Там, на Сарманге, я никак не мог разобраться: кто же передо мной? Философ? Сумасшедший? Пророк? Или просто человек с темным прошлым?.. Этот же, новый, — никаких сомнений не вызывал. Был он не философ, а самый обыкновенный жулик, старый уркаган! И я превосходно знал это; мы ведь когда-то встречались с ним в лагерях. Друзьями мы, правда, не были, но все же принадлежали к одному клану. И мне было известно, что он (кличка у него была Сопля) ухитрился бежать из-под стражи (по блатному выражению — "ушел во льды".) Причем ушел не один — и вся их группа бесследно исчезла в полярной тайге. И ходили слухи, что все они там полегли, погибли…
И вот теперь Сопля сидел передо мной: живой, ухмыляющийся, почти такой же, как и встарь. И единственная перемена заключалась в том, что одна его нога была — деревянная.
— Где же ты ее потерял? — спросил я.
И он ответил, небрежно похлопав ладонью по деревяшке:
— Во льдах. Попал под пулю, получил заражение… Да что вспоминать! Жизнь у нас — сам знаешь — как у птицы мымры. Которая дерьмо клюет. Она клюв вытащит — а хвост завязнет, хвост вытащит — а клюв снова там… Так и я, завяз когда-то… Но ничего, все обошлось.
Он жил в небольшом зимовье, на берегу Индигирки. Я проезжал на оленьих нартах мимо, увидел мерцающие в сумраке огоньки — и попросил погонщика свернуть туда. Я устал от бесконечной санной дороги, от пустынных снегов (уже раскисших и вязких), мне не хотелось ночевать у костра, на сыром, пронизывающем ветру. И я решил теперь провести ночь в нормальной избе… Здесь было всего три дома, и нарты наши остановились у крайнего. Мы вошли. "Нормальная изба" оказалась строением весьма мрачным, сложенным из камней, обмазанных глиной. И обстановка там была самая первобытная. Мебели никакой не имелось. На полу были навалены медвежьи шкуры. В углу дымилась железная печка, а на подоконнике горел жировой светильник. Неровные отблески пламени освещали человека, сидящего в глубине. И я сразу же распознал в нем старого колымского беглеца.
