Сергей Голубов - Багратион
Дверь избы распахнулась, и в горницу быстро вошли Горчаков, граф Михаиле Воронцов и Неверовский - три генерала, оборонявшие Шевардино. Все они были чумазы от пороха и тяжело дышали. Шинель Горчакова была прожжена в трех местах, от воронцовской шинели оторваны обе полы. Генералы были осыпаны пылью и землей.
- Здравствуйте, други! - радостно воскликнул Багратион. - Показали же вы французам феферу! Убей бог, хорошо! Не томи душу, князь Андрей, рассказывай! За стол, за стол! Приборы сюда! Живо! Рассказывай, князь!
- Ваше сиятельство гневались, что не мог я из Шевардина убраться по первому приказу вашему, - заговорил, отдуваясь и с удовольствием принюхиваясь к запаху жареной баранины, племянник Суворова, - а и никто бы на месте моем не убрался! Спросите, сделайте милость, у графа или Неверовского... Не сговаривались, а то же скажут...
Он сбросил шинель и, слегка засучив рукава, схватил нож и вилку. В сонных глазах его засверкали плотоядные огоньки.
- От голодухи в животе тарантасы катаются... Ну как уйти было? Невозможно. Близ четырех часов почали французы на нас лезть. От пяти до семи - пушками разговаривали. А потом - атака за атакой. Четыре раза батарея хозяев меняла. Три орудия они у нас цопнули, а мы у них шесть отхватили. Уж я и сам видел: пора идти, не к чему спектакль доигрывать, - да в ногах будто свинец засел. И солдаты ни с места, - хоть по переносью бей! Еле выдрался...
- Весь корпус Понятовского, вся кавалерия Мюрата да три дивизии Даву наступали, ваше сиятельство, - сказал Неверовский. - Я штыками три раза выгонял шестьдесят первый линейный их полк...
- Не знаю, поблагодарит ли нас кто, - с холодной усмешкой заметил Воронцов, - но французы благодарны не будут. Князь Андрей Иваныч уже и редут сдал, а мои гренадеры, не стерпев, еще раз кинулись на дивизию Морана... Ах, какая великолепная была свалка!
- А мой фокус, господа? - захохотал Горчаков, вгрызаясь в баранью лопатку. - Компан идет колонной в атаку. Я велю кирасирам встретить. Но, чтобы собраться, надо им минут пять. Гляжу: Мюрат с латниками целит между редутом и деревней. Вот тебе и пять минут!.. Как раз прорвет. Что ж, думаю, делать? Не соображу никак... а моменты бесценнейшие летят! И вдруг нашелся! Хлоп себя по лбу, - ах, баранина! То есть телятина! Ну, да все равно! Выхватил из резерва батальон и повел, - ни выстрелов, ни барабанов, только "ура" громчайшее... А уж темно, - французам невдомек, что на них с "ура" не корпус целый, а всего лишь батальонец лезет. Мюрат забеспокоился, остудился... А тут уж и кирасиры налетели, и четыре пушки - в руках. Что? По-суворовски!..
Он поднял голову и гордо взглянул на генералов, смачно двигая толстыми маслеными губами.
- Покойный дядюшка за военные хитрости, бывало, весьма фельдмаршала нашего похвалил. Я мальчишка был, а помню: "Хитер, хитер! Умен, умен! Его никто не обманет!" А нынче и я шар пустил...
- Не заносись, князь Андрей! - остановил Багратион Горчакова. - Жди, покуда другие вознесут! А что так Суворов про Михаилу Ларивоныча говаривал верно. Только не за такие хитрости похвалял он его, а за гораздо умнейшие... Вся оборона Шевардина - подобного тактического смысла хитрый военный прием...
Произнося эти резкие слова, Багратион невольно вспомнил и вчерашнее сообщение Толя о замышленной Кутузовым засаде позади Утицкого леса. Это тоже "тактического смысла хитрый военный прием". Да еще и несравнимый по ожидаемым следствиям ни с каким другим. Но... об этом молчок!
- Светлейший наш - мастер врага надувать, - сказал вдруг Сен-При. Решил он третий корпус Тучкова в засаде позади нас поместить. Что-то выйдет? А дело успех обещает...
Он не договорил того, что собирался, - не успел. Глаза Багратиона грозно сверкнули. Что это? В секрете - Кутузов, князь Петр и Толь. Как проник Сен-При? Ах, проклятый шпион! Старые подозрения вспыхнули, как солома на огне. Князь ухватил угол скатерти, смял его в кулаке и так дернул, что посуда на столе звякнула и бараний соус пролился.
- Кто осведомил ваше сиятельство о плане фельдмаршала? - спросил он сдавленным, не своим голосом.
Сен-При смутился. Эти мгновенно находившие на Багратиона судороги гнева были ему известны. И он? знал, что вызываются они обычно собственной его, Сен-При, неосторожностью. Но в чем заключалась она сейчас - этого он не знал. Граф покраснел и развел руками, беспомощно оглядываясь. Воронцов ободрительно улыбнулся.
- Помилуйте, ваше сиятельство, - сказал он Багратиону, - да об этом все знают... И я тоже...
- И я, и я, - проговорили Горчаков и Неверовский. - Все прапорщики квартирмейстерские знают...
- Измена! - крикнул князь Петр.
- Ежели это измена, то одного из главных измен-пиков я могу наименовать, - продолжал Воронцов, - это прапорщик Александр Раевский. От него слух ко мне дошел... Он только что в квартирмейстерскую часть переведен, а лишнее болтать ему не в новинку.
Сказав это, он подумал: "Расчелся-таки я с этим дерзким мальчишкой!" и улыбнулся так холодно и злобно, что красивое лицо его на миг стало страшным.
- Господа генералитет! - раздался с порога избы голос князя Кантакузена.
Полковник давно вошел и стоял, незамеченный, с интересом прислушиваясь к бурному разговору.
- Господа генералитет! Если малым чином рот мой не запечатан, осмелюсь нечто сказать. Что за измена, князь Петр Иваныч? Господь с вами, ваше сиятельство! Намедни пришел ко мне дивизионный наш квартирмейстер, прапорщик Полчанинов, и, в слезах от радостной надежды, сообщил. Всем известно - всем решительно. Иные фельдфебеля от тайны этой не в стороне. А кто впрямь в стороне, так то господин начальник главного штаба, барон Беннигсен...
Князь Григорий Матвеевич так добродушно засмеялся, что невозможно было на смех его не отозваться. Сен-При пожал руку Воронцову. Багратион медленно проговорил:
- Бог весть, как свершилось это. А кто в каком участии состоит, скоро на смертном суде божьем объявится. Прапорщикам квартирмейстерским на роток не накинешь платок. А Толю от ранца, ей-ей, не отвертеться...
Глава тридцать восьмая
И на следующий день после шевардинского боя, - то есть двадцать пятого августа, - фортификационные работы на левом фланге не прекращались. К вечеру уже не существовало Семеновского: на месте разрушенной деревни стояла двадцатичетырехорудийная батарея. Три маленьких шанца перед деревней превратились в большие флеши, а Утицкий лес разгородился засеками на части. Земляные работы производились также и в том пункте позиции, где левый фланг соприкасался с ее центром. На кургане, выступавшем саженей на двести пятьдесят перед фронтом, между правым крылом седьмого корпуса и левым крылом шестого, строилась "центральная" батарея. Так как оборонять эту батарею должен был седьмой корпус генерала Раевского, то и называть ее стали "батареей Раевского". Множество бородатых людей в смурых полукафтаньях и серых шапках с медными крестами усердно таскали здесь в мешках землю, обносили курган низким валом, готовили площадки для установки пятидесяти орудий. Это было московское ополчение. Начинало смеркаться, а работы на батарее Раевского еще не были кончены. Становилось ясно, что их так и не удастся довести до конца. Надо было еще углубить ров, огладить спуски, уровнять вал, одеть амбразуры турами и фашинами. А между тем артиллерийские роты одна за другой уже въезжали на! батарею и занимали места. У боковой амбразуры стоял молодой человек невысокого роста в офицерском мундире московского ополчения. Желтое, будто у турка, лицо его с широким, угловатым, почти квадратным лбом и выпуклыми, кофейного цвета, глазами было безмятежно-задумчиво. Пальцы его медленно перебирали страницы кожаной тетради, полные губы что-то беззвучно шептали. Он смотрел на то, что делалось кругом, - на кипучую возню бородатых ополченцев и звезды пушек, но едва ли видел что-нибудь. Так не заметил он и быстро подошедшего к нему Травина.
