Леонид Красин. Красный лорд - Эрлихман Вадим Викторович
Ледокол «Святогор»
Когда Раковский в конце октября приехал принимать дела, Красин, не дождавшись его, уехал в Москву, готовясь оттуда отправиться в Великобританию. Но до этого ему пришлось заниматься другим важным делом: слиянием НКВТ и Наркомата внутренней торговли. Долгое время выступая против этого, теперь он смирился с неизбежным, хотя, по словам жены, не хотел работать в новом наркомате и заниматься громадным, малознакомым ему внутренним российским рынком. Тем не менее он говорил, что «уйти и умыть руки означает смириться с возможным разрушением монополии внешней торговли», и поэтому принял предложенную ему должность заместителя главы нового наркомата А. Д. Цюрупы.
Новый наркомат был создан 18 ноября 1925 года, еще более усугубив процветавшую в двух прежних бюрократию и плохую управляемость. Только в красинском НКВТ работали 25 тысяч человек, а в одном берлинском торгпредстве насчитывалось более 800 сотрудников. Несмотря на улучшение жизни в СССР, каждый чиновник хотел устроиться на теплое место за рубежом, а при удаче перетаскивал за собой друзей и родственников. Красин, как мы знаем, тоже был небезгрешен в этом отношении и искренне переживал, когда очередной его протеже проваливал работу или оказывался под судом. Справедливости ради надо сказать, что он, замечая «проколы» в деятельности своих сотрудников, старался как можно оперативнее избавиться от них, переведя на другую работу. Но сил и времени что-то замечать у него становилось все меньше.
Он давно знал, что болен, хотя точного характера своей болезни определить не мог. Еще в 1922 году его после обследования в Берлине отправили в немецкий санаторий, и он шутливо писал: «Эскулапы… вероятно, обдерут как липку, хотя я еще не сказал настоящего своего имени». Обследование в санатории выявило небольшое расширение сердца и аорты, и местный профессор заявил, что это, возможно, последствия скрытой формы сифилиса. Красину пришлось проверяться и на этот счет, хотя он и сильно возмущался. Никакого сифилиса не нашлось, причины патологии объяснили перенесенной когда-то в Баку малярией и велели пить йод, мышьяк и вести правильный образ жизни. «Словом, вся эта медицинская гора родила мышь… и первый знаменитый профессор оказался если не шарлатаном (хотя обобрал меня, с санаторием, изрядно), то во всяком случае спецом с предвзятыми идеями, склонным из пациента делать „опытного кролика“», — писал Красин.
Однако долговременных результатов лечение не приносило, и здоровье наркома становилось все хуже. Он объяснял это напряженной работой, но к концу 1925 года уже не находил в себе сил сидеть на совещаниях в объединенном Наркомате внешней и внутренней торговли. Он ложился на кушетку и в таком положении делал доклады, а посетителей часто принимал у себя дома, находясь в таком же положении. В ноябре его положили в Кремлевскую больницу из-за отравления — он писал жене, что «съел в Кремле кусочек языка, не очень, видимо, свежего». Врачи и в этот раз не нашли ничего серьезного: «Единственное — это малокровие и недостаток гемоглобина и красных шариков. Это, очевидно, результат того, что я почти не бываю на воздухе и солнце, и вывод отсюда, конечно, — необходимость перемены режима, поближе к природе».
В больнице его навестил Семен Либерман, который позже вспоминал: «Меня ввели в маленькую комнату, и я увидел перед собой обреченного человека. Красин сильно похудел, лицо его заострилось. Он попытался шутить, но в шутке его было много горечи и видно было, что не по своей воле он находится в этой больнице; он предпочел бы европейских врачей и близость к своей семье, оставшейся за границей. Впервые я увидел, как его постоянная жизнерадостная улыбка уступила место озлобленному сарказму, желчной насмешке — над другими, над самим собой, над московской властью и над тем буржуазным миром, который окружал его за границей и в котором он себя чувствовал как рыба в воде».
Ледокол «Красин» принимает членов экспедиции Нобиле
В Кремлевке он пробыл недолго и при первой возможности сбежал. Любови Васильевне он писал: «Лечиться здесь я ведь все равно не буду (особенно после того, когда на Фрунзе наши эскулапы так блестяще демонстрировали свое головотяпство)». Надо отметить, что смерть на операции наркома по военным и морским делам Михаила Фрунзе 31 октября уже тогда многие считали таинственной и приписывали Сталину, который будто бы боялся соперничества Фрунзе в борьбе за власть. Уже в наши дни в некоторых публикациях на Сталина взвалили и смерть Красина, хотя травить никак не угрожавшего ему (хоть и нелюбимого) дипломата было бы слишком даже для «кремлевского горца». Обвиняют его и в смерти Камо, которого еще раньше, в 1922 году, сбила машина в Тифлисе. Незадолго до этого он, как пишет Владимир Кудрей, жаловался Красину: «Слушай, Леонид, мы всегда боролись против чиновников, а сейчас вокруг снова одни чиновники. Ничего не понимаю!»
Выйдя из больницы, Красин отправился к своему старому другу Александру Богданову, который тогда возглавлял Институт переливания крови и проводил многочисленные опыты по лечению с помощью этого переливания всевозможных болезней и даже омоложению организма (эти опыты он ставил и на себе и в 1928 году погиб в результате одного из переливаний). Он согласился сделать переливание и Красину, который писал жене: «Сейчас мы ищем, как я говорю, „поросенка“ (то есть донора. — В. Э.). Сама операция проще, чем вспрыскивание дифтеритной сыворотки, и уже на другой день люди идут на работу. Если успею скорее кончить с Цурюпой и Наркомторгом, то уеду в Париж, не ожидая переливания, если же скоро найдем „поросенка“, перелью и буду вам телеграфировать».
Но операция по каким-то причинам не состоялась, и в январе 1926 года Красин уехал на лечение в Германию, а потом во Францию. Теперь он снова не исключал для себя отставки и отъезда за границу, где он сможет жить «приватной жизнью». «На случай, — писал он жене, — если бы в официальном моем положении произошла перемена (в Лондоне), я постарался бы, конечно, минимум до лета оставить вас там, а после либо перейти на более приватное положение и жить в Англии же, или переселиться куда-либо, где дети смогли бы учиться, например, в Швейцарию или во Францию, и где жизнь не столь дорога».
Во Франции, как и в Москве, ему прописали переливания крови два раза в неделю. Его донорами стали дочери — Людмила, Екатерина и Любовь. «Чувствуешь себя каким-то вампиром», — жаловался он. После первого переливания 25 января он почувствовал себя несколько лучше, но слабость все равно была настолько велика, что работать он не мог и сообщил Тамаре Владимировне о намерении отложить запланированную поездку в Лондон, дабы завершить курс лечения в Париже. Утратив надежду на помощь врачей, он пытался сам анализировать свое состояние и изучал свою кровь под микроскопом, подсчитывая число белых и красных кровяных телец. «Глупо себя успокаивать, когда я знаю и вижу, как идет дело, — отмечал он в письме Тамаре Миклашевской 21 июля 1926 года. — Положение было трудное и опасное. Сейчас улучшение большое, идет только очень медленно. Выбраться из совсем плохого я выберусь, но в каком виде и с какими силами, никто этого не знает… Выздороветь — это мое главное сейчас стремление и даже что-то вроде занятия».
Данные своих анализов он отсылал Миклашевской и просил ознакомить с ними Богданова, надеясь, что тот сможет что-то посоветовать. Возможно, он и правда верил (как и в случае с Лениным), что прогресс науки сделает возможным исцеление безнадежных больных и даже воскрешение умерших. Сам Богданов писал об этом в своих фантастических романах, где «общественно полезным» гражданам переливали молодую кровь. Романы Красин вряд ли читал, но энтузиазм друга вполне мог произвести впечатление и на него. Однако весной парижские доктора, проведя обследование, прямо заявили, что он безнадежен. Это заставило его впервые опустить руки и задуматься о приближении смерти, хотя близким он старался ничего не говорить, привычно шутил с ними и уверял, что все будет хорошо.
