Владимир Бараев - Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве
Бестужев рассказал Романову об этом, а потом пожалел, что не увидел Петрашевского в Иркутске, не застал в редакции.
— Все-таки молодец генерал-губернатор! Не побоялся дать место в газете Петрашевскому и Спешневу, — сказал Романов. — Жаль, Достоевский и Дуров не попали сюда, здесь им было бы лучше, чем в Омском остроге и Семипалатинске.
— Зато на следствии Петрашевскому досталось больше всех, — сказал Бестужев. — В Тобольске Фонвизина встретилась с ним в тюремной больнице, когда его привезли из Петербурга. Состояние его после пыток было ужасным…
— Разве его пытали? — удивился Романов.
— Не уверен, по Наталья Дмитриевна говорила, будто его пытали посредством телеграфного аппарата и электричества.
Услышав это, Романов побледнел, встал и начал нервно ходить по комнате.
— Если это так, то я, кажется, причастен — мне было приказано провести проволоку в комнату допросов для переговоров по аппарату.
— Допрашивал сам Николай из Зимнего дворца, а Иетрашевский был в Петропавловской крепости. Не зная, что он говорит с царем, Петрашевский отвечал дерзко, держа в руках переговорное устройство. Император, рассердясь на него, нажал на специальную клавишу, подключенную к гальванической машине и к креслу Нетрашевского, электричество поразило его, он упал без чувств, поранил лоб, а рука покрылась ожогами…
— Ну нет, — убежденно сказал Романов. — Я не защищаю государя, но уверяю вас, это — случайное замыкание в цепи.
— Может быть. А вообще, то ли Петрашевского травили беладонной, то ли он так тяжко перенес одиночное заточение, но он дошел до ипохондрии и обмороков…
Видя, как тяжело воспринял Романов рассказ о Петрашевском, Бестужев решил переменить тему разговора и спросил о других воспитанниках Инженерного училища. Романов сказал, что кроме Достоевского и Григоровича там учились художник Трутовский, медик Сеченов.
— Сколько интересных людей вышло из вашего училища! Но как же они успевали находить время для своих занятий?
— Свободного времени у нас почти не было — весь день, не менее десяти часов — занятия, вечерами — зубрежка, а летом — военные лагеря, фрунт. Редко кто исхитрялся выкраивать время для своих упражнений. Читать и писать еще можно было. Достоевский и Григорович начали сочинять еще в училище, а Сеченов занялся медициной, лишь окончив учебу и прослужив три года. Потом вышел в отставку, сейчас служит в Московском университете.
— А у вас, Дмитрий Иванович, тоже есть увлечение?
— С чего вы взяли? — смутился Романов.
— Работаете по ночам, пишете что-то.
— Главная моя цель — проведение дорог и телеграфа. Сейчас заканчиваю отчет по летним изысканиям и берусь за расчеты телеграфной линии через Тихий океан в Америку. Многие полагают это утопией, но я считаю такую линию реальной. Однако не через Берингов пролив, а через Сахалин, Курильские, Алеутские острова…
Увлеченно и подробно рассказав о своем грандиозном проекте, Романов признался и в том, что собирает сведения об экспедиции Невельского.
— Приехав сюда, встретившись с соратниками Невельского, я поразился их подвигу, а еще более — тому, что никто в России о них не знает. Подумать только, горстка людей, выброшенная на пустынную отмель, несмотря на всевозможные лишения, закрепилась на ней, опровергла почти вековое заблуждение Лаперуза насчет полуострова Сахалина, нашла и обследовала устье и фарватер Амура. И вот прошло почти семь лет, как здесь поднят русский флаг, но до сих пор подвиги Невельского и его сподвижников — Казакевича, Бошняка, Oрлова, никому не известны! Если бы подобное совершили иностранцы, весь мир давно бы твердил их имена подобно именам Росса, Франклина, Лаперуза…
Слушая Романова, Бестужев поражался его одержимости, увлеченности. Через два года он прочтет записки Романова в «Русском слове» о подвигах Амурской экспедиции, а чуть позднее — статью его в «Санкт-Петербургских ведомостях» о телеграфной линии по островам и дну Тихого океана из Сибири к Аляске и Сан-Франциско. И с теплым чувством вспомнит, как жил под одной крышей и беседовал долгими зимними вечерами с автором этих замечательных трудов.
14 ДЕКАБРЯ 1857 ГОДА
По мере приближения этого дня Бестужев испытывал беспокойство, удастся ли уединиться, провести его одному. Хотелось уехать на дачу, но удобно ли просить об этом адмирала? Чем объяснить отъезд? Однако накануне Казакевич неожиданно сам предложил выехать туда и, увидев настороженность Бестужева, тут же добавил:
— Хотите, езжайте один, но, если не возражаете, мы с Дмитрием Ивановичем составим вам общество.
Бестужев конечно же не стал возражать. Утром четырнадцатого декабря Казакевич еще затемно ушел в адмиралтейство, а вернувшись в полдень, сразу же усадил Бестужева и Романова в кошевку и лихо погнал лошадь вдоль Амура. Люди удивленно останавливались, провожая взглядом адмирала, сидящего вместо возницы на облучке, и Бестужева с Романовым сзади. Бывало, что адмирал ездил один, но чтоб вез кого-то как кучер — такое николаевцы видели впервые. Не понимая происходящего и испытывая неловкость, Романов спросил Бестужева, что происходит, но тот загадочно улыбнулся и ничего не ответил.
Подъезжая к даче, они увидели, что там кто-то есть. Белый столб дыма струился из печной трубы. Войдя в дом, Бестужев увидел Орлова и Шершнева, которые приехали сюда раньше, натопили печь, приготовили обед. Стол в зале был накрыт на пятерых, а посреди него стояло пять свечей. И тут Казакевич объяснил Романову, что они решили вместе с Бестужевым отметить годовщину восстания и что идею эту подал Орлов. Тот, смущенно улыбаясь, спросил Бестужева, не обижается ли он, на что Бестужев лишь молча от души пожал ему руку.
Короткий зимний день быстро угасал. Шершнев зажег свечи. Казакевич усадил Бестужева во главе стола, сам сел слева, рядом с Шершневым, а два Дмитрия Ивановича — Орлов и Романов — заняли места напротив. То ли адмирал волновался, то ли намеренно выдержал паузу, но первые слова произнес не сразу. Торжественно оглядев всех, он наконец улыбнулся и начал речь.
— Ну что, друзья, начнем наше тайное заседание… Для Михаила Александровича нынешний день особенный, но я, пожалуй, мог забыть о нем, если бы не Дмитрий Иванович, — адмирал глянул на Орлова, — который, оказывается, знает многих друзей и сотоварищей Михаила Александровича… Мне неоднократно приходилось бывать в Селенгинске, еще когда был жив Николай Александрович. Тогда же, во время подготовки первого сплава по Амуру, я познакомился с Волконским, Трубецким, Горбачевским, братьями Бестужевыми. Их имена окружены ореолом благородства и всеобщего почтения. И хоть дом Бестужевых находился в стороне от Верхнеудинска и Кяхты, но все — и путешественники, и купцы, и чиновники, и сам Николай Николаевич Муравьев — считают своим долгом заезжать к ним. По себе знаю, кто хоть раз побывал в этом доме, как бы проникался душевным благородством, получал ничем неоценимые советы, которыми они щедро одаривают своих гостей. Памятуя о тех неизгладимых встречах, я и решил отблагодарить одного из пятерых братьев Бестужевых здесь, в Николаевске, и безмерно рад, что вы, глубокоуважаемый Михаил Александрович, согласились остановиться в моем доме. А сегодня, в этот памятный для вас день, хочу выразить особую признательность судьбе за то, что она свела меня с вами, одним из тех, кто, искренне желая блага отечеству, попытался, пусть и не лучшим способом, ускорить ход истории…
